– Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена.Не подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только так. Знаете, на Афоне,это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но и совсем неполагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек,телушечек…

– Федор Павлович, я ворочусь и вас брошу здесь одного, и васбез меня отсюда выведут за руки, это я вам предрекаю.

– А чем я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, –вскричал он вдруг, шагнув за ограду скита, – посмотрите, в какой они долине розпроживают!

Действительно, хоть роз теперь и не было, но было множестворедких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно было их насадить.Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей имежду могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный,с галереей пред входом, был тоже обсажен цветами.

– А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то,говорят, не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, – заметил ФедорПавлович, подымаясь на крылечко.

– Старец Варсонофий действительно казался иногда как быюродивым, но много рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого небивал, – ответил монашек. – Теперь, господа, минутку повремените, я о васповещу.

– Федор Павлович, в последний раз условие, слышите. Ведитесебя хорошо, не то я вам отплачу, – успел еще раз пробормотать Миусов.

– Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, –насмешливо заметил Федор Павлович, – али грешков боитесь? Ведь он, говорят, поглазам узнает, кто с чем приходит. Да и как высоко цените вы их мнение, вы,такой парижанин и передовой господин, удивили вы меня даже, вот что!

Но Миусов не успел ответить на этот сарказм, их попросиливойти. Вошел он несколько раздраженный…

«Ну, теперь заране себя знаю, раздражен, заспорю… начнугорячиться – и себя и идею унижу», – мелькнуло у него в голове.

Они вступили в комнату почти одновременно со старцем,который при появлении их тотчас показался из своей спаленки. В келье еще раньшеих дожидались выхода старца два скитские иеромонаха, один – отец библиотекарь,а другой – отец Паисий, человек больной, хотя и не старый, но очень, какговорили про него, ученый. Кроме того, ожидал, стоя в уголку (и все время потомоставался стоя), молодой паренек, лет двадцати двух на вид, в статском сюртуке,семинарист и будущий богослов, покровительствуемый почему-то монастырем ибратиею. Он был довольно высокого роста, со свежим лицом, с широкими скулами, сумными и внимательными узенькими карими глазами. В лице выражалась совершеннаяпочтительность, но приличная, без видимого заискивания. Вошедших гостей он дажеи не приветствовал поклоном, как лицо им не равное, а, напротив,подведомственное и зависимое.

Старец Зосима вышел в сопровождении послушника и Алеши.Иеромонахи поднялись и приветствовали его глубочайшим поклоном, пальцамикасаясь земли, затем, благословившись, поцеловали руку его. Благословив их,старец ответил им каждому столь же глубоким поклоном, перстами касаясь земли, иу каждого из них попросил и для себя благословения. Вся церемония произошлавесьма серьезно, вовсе не как вседневный обряд какой-нибудь, а почти с каким-точувством. Миусову, однако, показалось, что все делается с намеренным внушением.Он стоял впереди всех вошедших с ним товарищей. Следовало бы, – и он дажеобдумывал это еще вчера вечером, – несмотря ни на какие идеи, единственно изпростой вежливости (так как уж здесь такие обычаи), подойти и благословиться устарца, по крайней мере хоть благословиться, если уж не целовать руку. Но,увидя теперь все эти поклоны и лобызания иеромонахов, он в одну секундупеременил решение: важно и серьезно отдал он довольно глубокий, по-светскому,поклон и отошел к стулу. Точно так же поступил и Федор Павлович, на этот разкак обезьяна совершенно передразнив Миусова. Иван Федорович раскланялся оченьважно и вежливо, но тоже держа руки по швам, а Калганов до того сконфузился,что и совсем не поклонился. Старец опустил поднявшуюся было для благословенияруку и, поклонившись им в другой раз, попросил всех садиться. Кровь залила щекиАлеши; ему стало стыдно. Сбывались его дурные предчувствия.

Старец уселся на кожаный красного дерева диванчик, оченьстаринной постройки, а гостей, кроме обоих иеромонахов, поместил упротивоположной стены, всех четверых рядышком, на четырех красного дереваобитых черною сильно протершеюся кожей стульях. Иеромонахи уселись по сторонам,один у дверей, другой у окна. Семинарист, Алеша и послушник оставались стоя.Вся келья была очень необширна и какого-то вялого вида. Вещи и мебель былигрубые, бедные и самые лишь необходимые. Два горшка цветов на окне, а в углумного икон – одна из них Богородицы, огромного размера и писанная, вероятно,еще задолго до раскола. Пред ней теплилась лампадка. Около нее две другие иконыв сияющих ризах, затем около них деланные херувимчики, фарфоровые яички,католический крест из слоновой кости с обнимающею его Mater dolorosa[5] инесколько заграничных гравюр с великих итальянских художников прошлых столетий.Подле этих изящных и дорогих гравюрных изображений красовалось несколько листовсамых простонароднейших русских литографий святых, мучеников, святителей ипроч., продающихся за копейки на всех ярмарках. Было несколько литографическихпортретов русских современных и прежних архиереев, но уже по другим стенам.Миусов бегло окинул всю эту «казенщину» и пристальным взглядом уперся в старца.Он уважал свой взгляд, имел эту слабость, во всяком случае в нем простительную,приняв в соображение, что было ему уже пятьдесят лет – возраст, в который умныйсветский и обеспеченный человек всегда становится к себе почтительнее, иногдадаже поневоле.

С первого мгновения старец ему не понравился. В самом деле,было что-то в лице старца, что многим бы, и кроме Миусова, не понравилось. Этобыл невысокий сгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего толькошестидесяти пяти лет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мерелет на десять. Все лицо его, впрочем очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками,особенно было много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрыеи блестящие, вроде как бы две блестящие точки. Седенькие волосики сохранилисьлишь на висках, бородка была крошечная и реденькая, клином, а губы, частоусмехавшиеся, – тоненькие, как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, авостренький, точно у птички.

«По всем признакам злобная и мелко-надменная душонка», –пролетело в голове Миусова. Вообще он был очень недоволен собой.

Пробившие часы помогли начать разговор. Ударило скорым боемна дешевых маленьких стенных часах с гирями ровно двенадцать.

– Ровнешенько настоящий час, – вскричал Федор Павлович, – асына моего Дмитрия Федоровича все еще нет. Извиняюсь за него, священный старец!(Алеша весь так и вздрогнул от «священного старца».) Сам же я всегда аккуратен,минута в минуту, помня, что точность есть вежливость королей…