Внизу у деревянной галерейки, приделанной к наружной стенеограды, толпились на этот раз всё женщины, баб около двадцати. Их уведомили,что старец наконец выйдет, и они собрались в ожидании. Вышли на галерейку ипомещицы Хохлаковы, тоже ожидавшие старца, но в отведенном для благородныхпосетительниц помещении. Их было две: мать и дочь. Госпожа Хохлакова-мать, дамабогатая и всегда со вкусом одетая, была еще довольно молодая и очень миловиднаясобою особа, немного бледная, с очень оживленными и почти совсем чернымиглазами. Ей было не более тридцати трех лет, и она уже лет пять как былавдовой. Четырнадцатилетняя дочь ее страдала параличом ног. Бедная девочка немогла ходить уже с полгода, и ее возили в длинном покойном кресле на колесах.Это было прелестное личико, немного худенькое от болезни, но веселое. Что-тошаловливое светилось в ее темных больших глазах с длинными ресницами. Мать ещес весны собиралась ее везти за границу, но летом опоздали за устройством поимению. Они уже с неделю как жили в нашем городе, больше по делам, чем длябогомолья, но уже раз, три дня тому назад, посещали старца. Теперь они приехаливдруг опять, хотя и знали, что старец почти уже не может вовсе никогопринимать, и, настоятельно умоляя, просили еще раз «счастья узреть великогоисцелителя».

В ожидании выхода старца мамаша сидела на стуле, подлекресел дочери, а в двух шагах от нее стоял старик монах, не из здешнегомонастыря, а захожий из одной дальней северной малоизвестной обители. Он тожежелал благословиться у старца. Но показавшийся на галерее старец прошел сначалапрямо к народу. Толпа затеснилась к крылечку о трех ступеньках, соединявшемунизенькую галерейку с полем. Старец стал на верхней ступеньке, надел эпитрахильи начал благословлять теснившихся к нему женщин. Притянули к нему одну кликушуза обе руки. Та, едва лишь завидела старца, вдруг начала, как-то нелеповзвизгивая, икать и вся затряслась, как в родимце. Наложив ей на голову эпитрахиль,старец прочел над нею краткую молитву, и она тотчас затихла и успокоилась. Незнаю, как теперь, но в детстве моем мне часто случалось в деревнях и помонастырям видеть и слышать этих кликуш. Их приводили к обедне, они визжали илилаяли по-собачьи на всю церковь, но, когда выносили дары и их подводили кдарам, тотчас «беснование» прекращалось и больные на несколько времени всегдауспокоивались. Меня, ребенка, очень это поражало и удивляло. Но тогда же яуслышал от иных помещиков и особенно от городских учителей моих, на моирасспросы, что это все притворство, чтобы не работать, и что это всегда можноискоренить надлежащею строгостью, причем приводились для подтверждения разныеанекдоты. Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков, что тутникакого нет притворства, что это страшная женская болезнь, и кажется, попреимуществу у нас на Руси, свидетельствующая о тяжелой судьбе нашей сельскойженщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре послетяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, отбезвыходного горя, от побоев и проч., чего иные женские натуры выносить пообщему примеру все-таки не могут. Странное же и мгновенное исцелениебеснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам,которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть лине самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом,и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, какустановившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не можетвынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними. А потому ивсегда происходило (и должно было происходить) в нервной и, конечно, тожепсихически больной женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее вмомент преклонения пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременногочуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится. И оно совершалосьхотя бы только на одну минуту. Точно так же оно и теперь совершилось, едва лишьстарец накрыл больную эпитрахилью.

Многие из теснившихся к нему женщин заливались слезамиумиления и восторга, вызванного эффектом минуты; другие рвались облобызать хотькрай одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с инымиразговаривал. Кликушу он уже знал, ее привели не издалека, из деревни всеговерст за шесть от монастыря, да и прежде ее водили к нему.

– А вот далекая! – указал он на одну еще вовсе не старуюженщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всюпочерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела настарца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.

– Издалека, батюшка, издалека, отселева триста верст.Издалека, отец, издалека, – проговорила женщина нараспев, как-то покачиваяплавно из стороны в сторону головой и подпирая щеку ладонью. Говорила она какбы причитывая. Есть в народе горе молчаливое и многотерпеливое; оно уходит всебя и молчит. Но есть горе и надорванное: оно пробьется раз слезами и с той минутыуходит в причитывания. Это особенно у женщин. Но не легче оно молчаливого горя.Причитания утоляют тут лишь тем, что еще более растравляют и надрывают сердце.Такое горе и утешения не желает, чувством своей неутолимости питается.Причитания лишь потребность раздражать беспрерывно рану.

– По мещанству, надоть быть? – продолжал, любопытно в неевглядываясь, старец.

– Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, агородские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе,батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить Бога. В трехмонастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам тоесть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.

– О чем плачешь-то?

– Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех толькомесяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. Последний сыночекоставался, четверо было у нас с Никитушкой, да не стоят у нас детушки, нестоят, желанный, не стоят. Трех первых схоронила я, не жалела я их очень-то, аэтого последнего схоронила и забыть его не могу. Вот точно он тут предо мнойстоит, не отходит. Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночкуаль на сапожки и взвою. Разложу, что после него осталось, всякую вещь его,смотрю и вою. Говорю Никитушке, мужу-то моему: отпусти ты меня, хозяин, набогомолье сходить. Извозчик он, не бедные мы, отец, не бедные, сами от себяизвоз ведем, все свое содержим, и лошадок и экипаж. Да на что теперь нам добро?Зашибаться он стал без меня, Никитушка-то мой, это наверно что так, да и преждетого: чуть я отвернусь, а уж он и ослабеет. А теперь и о нем не думаю. Вот ужтретий месяц из дому. Забыла я, обо всем забыла и помнить не хочу; а и что я сним теперь буду? Кончила я с ним, кончила, со всеми покончила. И не глядела быя теперь на свой дом и на свое добро, и не видала б я ничего вовсе!

– Вот что, мать, – проговорил старец, – однажды древнийвеликий святой увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже помладенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь. «Или не знаешьты, – сказал ей святой, – сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны?Даже и нет никого дерзновеннее их в царствии небесном: ты, Господи, даровал намжизнь, говорят они Богу, и только лишь мы узрели ее, как ты ее у нас и взялназад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что Господь дает им немедленноангельский чин. А посему, – молвил святой, – и ты радуйся, жено, а не плачь, итвой младенец теперь у Господа в сонме ангелов его пребывает». Вот что сказалсвятой плачущей жене в древние времена. Был же он великий святой и неправды ейповедать не мог. Посему знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперьпредстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Богамолит. А потому и ты плачь, но радуйся.