— Qu’est ce que?[2]

— Je suis Anglais, — ответил Корбетт. — Je cherche…[3]

— Я говорю по-английски, — прервала его женщина. — Я сама родом из Девона, а покойный муж был виноторговцем из Бордо. Когда он умер, я превратила часть дома в постоялый двор для англичан, что приезжают в Париж. Я догадываюсь, — продолжала она на вдохе, — вы, верно, пришли из-за месье Фовеля?

Корбетт улыбнулся:

— Разумеется, мадам, я был бы рад узнать что-то о его смерти. — Он подумал, что женщина пригласит его в дом, но она только оперлась о дверной косяк и пожала плечами.

— Да мне и рассказывать-то не о чем, — ответила она и махнула рукой в сторону грязной мостовой. — Его нашли вон там, с перерезанным горлом!

— И это все?

— Все, — сказала она и поглядела сначала на Корбетта, а потом на Ранульфа, который бесстыдно глазел на нее. Женщина зарделась от его откровенной, восхищенной улыбки и растерялась.

— Да, это все, — запнулась она, — если не считать монеток.

— Монеток?

Женщина снова показала куда-то вниз, на булыжники мостовой:

— Там, рядом с его телом, валялось несколько су.

— Они выпали у него из кошелька?

— Нет, из ладони — как будто он собирался отдать их кому-то.

— Кому?

— Откуда мне знать? — удивилась женщина. — Может быть, уличному попрошайке?

— А-а. — Корбетт испустил долгий вздох.

Возможно, подумал он, вполне возможно. Что ж, пускай ему неизвестно, почему погибли Пер и Фовель и кто отдавал приказ их убить, зато он догадывался, кто и как исполнил это приказ. Пробормотав слова благодарности, Корбетт уже повернулся было прочь, но женщина окликнула его:

— Месье, вам не нужен ночлег? — Корбетт улыбнулся и покачал головой. Ему сюда возвращаться незачем — а вот Ранульф, судя по выражению его лица, явно вознамерился это сделать.

Корбетт возвратился к английским послам, преисполненный уверенности в том, что знает, что случилось с Пером и Фовелем. Пускай это всего лишь подозрение — взвешенное предположение, и пускай оно даже верно, — все равно надо дождаться момента, когда можно будет воспользоваться добытыми сведениями. А тем временем Корбетт решил внимательнее присмотреться к своим спутникам. Ланкастера и Ричмонда он предпочел оставить в покое; Истри, похоже, бесчувственный чурбан, он проводит почти все время у себя в комнатушке; а потому Корбетт сосредоточился на Уотертоне. Последний выказал себя блестящим секретарем: записка, которую он составил, подводя итоги встречи с Филиппом, — свидетельство ясного, проницательного ума. В порядке любезности англичане и французы обменялись дипломатическими нотами в память о встрече в Лувре, и Филиппу IV так понравилась работа английского секретаря, что он даже распорядился пожаловать ему кошель золота.

И все же Уотертон оставался для Корбетта загадкой: он был скрытным и замкнутым и пользовался любым случаем, чтобы покинуть общество товарищей и отправиться бродить по улицам, и если его услуги писца не требовались, он возвращался лишь на заре. Само по себе это не вызывало у Корбетта подозрений, ведь Париж с его злачными местами издавна привлекал к себе многих, однако день ото дня Уотертон становился все более скрытным. Заметил Корбетт и то, что всякий раз, как в отведенное им поместье наведывались французские чиновники или вестники, они непременно осведомлялись, дома ли месье Уотертон, и порой приносили ему подарки. Однажды Корбетту даже показалось, что кто-то из французов потихоньку сунул Уотертону пергаментный свиток.

Наконец Корбетт поручил Ранульфу проследить за Уотертоном, отправившимся на очередную ночную вылазку, однако слуга его вернулся ни с чем.

— Некоторое время я шел за ним, — усталым голосом доложил Ранульф, — но потом меня окружила толпа пьянчуг и, узнав, что я англичанин, принялась дразнить и пихать меня. Когда я от них отделался, Уотертона уже и след простыл.

Корбетт утвердился в своих подозрениях и решил самолично допросить Уотертона.

Он тщательно выбрал время: в воскресенье, после мессы, он зашел к Уотертону в его маленькую, без окон, спальню. Английский секретарь сидел за столом, загроможденным свитками пергамента, кусочками пемзы, перьями и чернильницами, и торопливо писал черновик письма. Корбетт, попросив прощенья за вторжение, завел бессвязный разговор о погоде, о недавней встрече с французами и о том, когда же им можно будет вернуться в Англию. Уотертон держался вежливо, но осторожно, на его узком удлиненном лице читалась лишь усталость и напряжение. Корбетт отметил, что на его собеседнике весьма богатый наряд: сапоги мягкой кожи, плащ и чулки тонкой шерсти, камзол с пышным кружевным воротником. На шее у него красовалась серебряная цепочка, а на мизинце левой руки поблескивало кольцо с аметистом. «Да он, пожалуй, волокита», — подумал Корбетт.

— Я вызываю у вас любопытство, мастер Корбетт? — неожиданно спросил Уотертон.

— Вы — очень искусный секретарь, — ответил Корбетт. — И вместе с тем вы весьма скрытны. Я мало что знаю о вас.

— А зачем вам знать много?

Корбетт пожал плечами.

— Мы же все тут словно взаперти, — ответил он. — Нам всем грозит общая опасность, а вы расхаживаете по Парижу — и даже после вечерних колоколов! Это неблагоразумно.

Уотертон взялся за тонкий, опасный с виду нож для бумаги и принялся отрезать кусочек пергамента, ведя лезвие точно по намеченной черте, а потом натер пергамент кусочком серой пемзы до тех пор, пока поверхность его не засияла, будто гладкий шелк. После этого он оторвался от работы и поднял глаза на собеседника:

— На что вы намекаете, Корбетт?

— Ни на что. Я ни на что не намекал, а просто задал вам вопрос.

Уотертон досадливо надул губы и отшвырнул кусочек пемзы.

— Знаете что, Корбетт? — отрывисто проговорил он. — Это мое личное дело. Вы на меня пялитесь, точно деревенская сплетница. Мой отец был состоятельным купцом, а потому и я небеден. Мать моя была француженкой, а потому я бегло говорю на здешнем языке и совсем не боюсь ходить по французскому городу. Достаточно объяснений?

Корбетт кивнул.

— Прошу прощения, — сказал он, не чувствуя в душе ни капли раскаяния. — Я лишь задал вопрос.

Уотертон, бросив на него хмурый взгляд, опять принялся скрести пергамент, и Корбетт удалился, горько сожалея о том, что разговор этот не принес никакой пользы. Хуже того — только насторожил Уотертона: теперь тот станет еще бдительнее.

Корбетт не стал делиться своими подозрениями с Ланкастером — тот старательно избегал его со времени последнего разговора. Вдобавок граф огласил день, когда посольству предстояло пуститься в обратный путь, и теперь распоряжался сборами. Граф не позабыл о нападении на бовэской дороге и потому потребовал предоставить английской кавалькаде надежных провожатых и усиленный вооруженный эскорт до самого побережья. Филипп, разумеется, отклонил такое требование, посетовав, что Ланкастер, похоже, совсем не доверяет ему. Увязнув в новых сложных переговорах, граф сделался еще более вспыльчивым, чему способствовали лукавые намеки и плохо скрытые насмешки со стороны французского двора.