Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что вы там делали?
— Жили да были,
мокли, ходили в кино.
Сорные заросли уничтожали,
камни бросали в мешок,
сеяли, веяли, редьку сажали.
Боже мой, как хорошо —
близится вечер, открыты ворота,
светится окнами дом.
Жизнь состоит из любви и работы
под непрерывным дождем.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Метаморфозы прошли в кинозале!
Все ноу-хау — старьё.
Нынче с героями
фильмов в реале
про бытиё и житьё
поговорить можно смело и просто,
камни забросить в мешок,
редьку сажать, удобряя компостом.
Боже мой, как хорошо!
Зал и экран — всё отныне едино.
Вместе с актёрами я,
пусть отдыхаю, сама героиня:
в фильме работа моя.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
Ода стрижке
Раньше ведь как — вымоешь голову и целую вечность сушишь
волосы феном, но тонкие пряди, как у последней клуши,
ложатся неровно, электризуясь, тянутся за расческой,
жить не хотелось с ужасной такой прической.
О, это были недели ломки от лба до низа,
и не спасали от боли ни сладкое, ни телевизор,
тело горело в реале, во сне, в астрале,
и никакие средства от этой напасти не помогали.
А стоило лишь подстричься, мир заиграл лучами —
шея открыта, образ объемен и завершен плечами.
Не слушался волос раньше, словно из пакли соткан,
а нынче проснулась, прическу взъерошила — и красотка.
ВЛАДИМИР БУЕВ
Наголо так налысо!
Я настрадалась за жизнь свою бренную лет этак множество,
с самого детства стараясь сложить из причёски художество.
И в парикмахерских города все меня жуть как боялись.
Лучше надзора была я: халтурщики поувольнялись.
Но совершенства найти я нигде не могла для макушки:
три и четыре слагала, и пять этажей плюс верхушка.
Спать неудобно бывало, мучалась, не высыпалась,
но поутру всё равно шевелюры приличной не оставалось.
Кто же мне мысли подал всмотреться получше в лица великих
женщин, побривших затылки, при этом совсем не безликих?
Стюарт, Высоцкая, Роуз, О’Коннор, Спирс Бритни,
и Самбурскáя с Закировой — все лысовидны.
И уж Кожевникова убедила финально: не зря она Маша.
Эта уж точно под дудку врагов не запляшет.
Тут же взяла я машинкой под нолик побрилась,
чтоб красота моя больше под слоем (роскошных) волос не таилась.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Дни не размножаются в неволе,
только лишь становятся сутулей,
а вчерашний день упал за поле,
словно сняли снайперскою пулей.
Утром за окном явился новый,
подвывая мусорной машиной,
томный, нерабочий, бестолковый,
с постной и подвыпившею миной.
Он такой же точно, как вчерашний,
будто нарисован под копирку —
будем на своей балконной башне
трепетать от птичьих перечирков.
Но уже, непасмурный и броский,
взят всевышним снайпером на мушку.
Посмотри, как в небе светит Бродский —
солнце в рыжеватых конопушках.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Что воля, что неволя — всё равно.
Из детской сказки фраза всеохватна.
Однако если мыслью рождено
семейство образов занятных,
то дням длиннее быть или короче
не суждено, к иным пусть целям рвутся.
Пусть станут до горбатости охочи,
а то прямохождением займутся.
Незаурядные диковинные цели
охотников заправских привлекают.
Ведь круть: не просто дни стемнели
иль просветлели — людям подражают!
Охоты экзотической любитель
выходит в чисто поле. Он не уток
и не гусей банальный истребитель:
набить он хочет днями свой желудок.
И вот вчерашний день упал за поле.
Охотник был удачливым и метким.
Убивец будет царствовать доколе,
коль одарен он этим даром редким?!
Вот дальше полетели дни как утки,
их снова из ружья: Бах, Бах, Бах… Моцарт!
А это — мусорка-машина в промежутке
ночных часов и утренних прорвётся.
И снова полетели дни за днями.
Ну, наконец, непасмурный и броский.
Не Бах, не Моцарт — слава богу, Бродский!
Весь конопатый, кожа — пузырями.
P. S.
Уж коль явился рыжий-конопатый,
то не убил он дедушку лопатой,
а почирикал как-то бестолково.
…И не чирикал вовсе — выл басово.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Дуреет город от духоты,
а в сквере, в его тиши,
стоит скамейка у той черты,
где видно, как хороши
ее металлические бока
и крашеная ламель,
и я на ней посижу, пока
солнце идет на мель.
Вечерний город похож на труп —
не дышит. Но голосит
над ним завод. Из кирпичных труб
сыпется диоксид.
Вечерний город велик, могуч.
Медлительный самолет
летит туда, где обломки туч
сгрудились в кислород.
А я сижу. От чужой ходьбы
город истоптан весь,
и думаю: «Боже, что, если бы
скамейки не было здесь?»
Возможно, тут же до темноты
калужниц расставил строй
закон замещения красоты
правильной красотой.
Спокоен город в яслях своих,
деревья стоят кругом,
дымятся сумерки, будто их
гладили утюгом.
Иду домой. По бокам — кювет,
вымощенный внутри,
и стелют под ноги рваный свет
первые фонари.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Как жаль, что задохнутся все.
кто пропустил тот сквер,
где я присела у шоссе
после дождя в четверг.
Скамья была ещё мокра,
но жизнь стучала в ней.
И пламя моего нутра
зарделося сильней.
Противогаз надела я,
ведь город как сдурел:
толпа остервенелая
впадала в беспредел.
Метаться поздно: трупами
завален город весь —
дымит одними трубами,
ссыпая в небо взвесь.
Гляжу я ввысь: вот самолёт
спастись успел, взлетев.
Обломкам туч не нужен счёт —
у этих свой напев.
Случилось что бы, Бог, скажи,
коль не было б скамьи?
Стоять пришлось бы мне в тиши
одной и в забытьи?
Скамья и сквер меня спасли.
Теперь пойду домой.
На город сумерки сползли,
но это не впервой.
Сгустилась тьма. Ни зги кругом.
Кто фонари зажжёт?
Мой стан в кювет, боюсь, ничком
случайно упадёт.
ГАННА ШЕВЧЕНКО
*
Запределен четвертый этаж,
беден в окнах подольский пейзаж,
черен город в белесом тумане,
выйдешь в утренний шум налегке —
шевельнется синица в руке,
воробей затрепещет в кармане.
Эти птицы прибились ко мне,
поселились в моей тишине,
я зерном их кормила, жалея.
Я им матерью доброй была,
но зачем мне четыре крыла,
если воздух воды тяжелее.
Не нужны мне ни свет, ни заря,
ни рябина среди пустыря —
я все тяжести безднам вернула.
Ни воды, ни земли, ни огня,
лишь две птицы и их трескотня
на каштане замерзшем, сутулом.
ВЛАДИМИР БУЕВ
*
Много лет с этажа на этаж
я таскала тяжелый багаж,
налегке никогда не ходила.
Руки заняты были всегда,
а синица без тени стыда
мою кисть своим клювом долбила.
Их, синиц,