class="p1">залечь с Шопеном, прежде не замеченным,

в постель одну без всякой извращённости.

И глядя, как туман ползёт по коврику

(спустившись с потолка на землю грешную),

опять припасть к Шопену вместе с томиком

бумажным, ведь они отчасти смежные.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Небо из пропилена, травы из ковролина,

солнце течет акрилом сквозь бледноватый смог,

но к каблукам все так же липнет живая глина,

и рисовал округу, кажется, сам Ван Гог.

Здесь, у подъездов справа, вывеска «Бизнес-ланчи»,

там, на парковке слева, «опель» стоит, разбит,

вшить бы себе в петлицу сорванный одуванчик,

взять бы себе машину и не платить кредит.

Слава всем утонувшим в безднах, на дне кварталов,

всем, получившим ордер, въехавшим в этот мрак,

воздух ножом разрезан, чтобы на всех хватало —

здесь зародилось время с меткою «Доширак».

Солнце уходит в космос. Спи, мой район убогий

менеджеров, кассиров, клинеров, поваров;

боги вращают Землю с помощью технологий,

вертятся шестеренки пластиковых дворов.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Небо из пропилена, травы из ковролина.

Ночь. Тишина. Но создал этот декор не Гог.

Это не Украина, я не Екатерина,

Кто же слепить деревню, словно Потёмкин, смог?

Вот бы Екатериной в жизни хоть раз родиться.

И не простолюдинкой, а чтобы стать Второй.

Сидя в карете царской, стала бы мелочиться

и на разбитый «Опель» рот разевать я свой?

Бездны окраин. Тени мрачных жилых кварталов.

В Зимнем дворце иначе: воздух — и тот свежак.

Будь я Екатериной, мне бы всего хватало,

в рот не взяла бы больше вредный я «Доширак».

Солнце и космос будто в технологичной съемке.

Боги вращают землю вместе с моим двором.

Пусть я не Катерина, нужен мне свой Потёмкин,

Чтобы район убогий Царским предстал селом.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Осенью поздней в вечернее время,

чем заниматься, когда отключили

свет, и теперь не работает ноут,

фен, телевизор и микроволновка,

люстры погасли, и радио тоже,

стихло жужжанье стиральной машины,

что еще делать, когда холодильник

тих, как дремота украинской ночи,

электрочайником не разогреешь

воду и чай с имбирем не заваришь,

что еще делать в вечернее время,

дома без света, одной, на диване,

рядом со столиком, с вазой, где восемь

яблок прекрасных лежат краснобоких,

что еще делать под тусклой свечою,

тонкой, церковной, немного согнутой,

купленной где и когда уж невесть,

что еще делать? Яблоко есть.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Змей-искуситель приполз ближе к ночи.

Змей-соблазнитель принёс мне подарки —

яблок прекрасных штук восемь, не меньше.

Как эти фрукты на змеевой шкуре

все удержались при дальней дороге?

Змей ведь не ёж, и на нём нет иголок.

Свет вдруг погас так внезапно и кстати.

Впрочем, некстати — одна я в квартире.

Весь электрический ток отключили —

не завести даже яблокорезку.

Чую, жевать мне своими зубами

яблоки эти, будь трижды неладны!

Чувствую также: сейчас на диване

вовсе уже не сижу — возлегаю.

Впрочем, одета. В одном пеньюаре.

Яблок штук восемь — одно меня манит.

Сердце стучит и кого-то желает.

— Я тут одна, выкинь яблоки в мусор

и не толкай меня в детства привычки, —

свечкой церковной пугаю я Змея.

— Как же одна, если я тут с тобою? —

Змей, не смущаясь, речёт плотоядно.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Тимуру, дворнику, известно:

ничто не вечно под луной —

ночами звезды отцветают

и пух летит над проходной;

ложатся под ноги частицы

светил, просыпанных с высот,

Тимур их бережно сгребает

и к бакам мусорным несет,

чтоб утром офисные люди

у входа выстроились в ряд,

за электронной сигаретой

обговорили все подряд —

что неприветливый охранник

за турникетами сидит,

что день расписан по минутам

и тачка куплена в кредит,

что собран мир неторопливо,

но есть ошибки в монтаже,

что он стареет и колеса

скрипят на каждом вираже.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Любой охранник — что философ —

любому дворнику под стать:

за жизнь они мильон прогнозов

услышать смогут и понять.

Особо их интересует

не тачка и не колесо,

а то, куда наш мир дрейфует,

куда плывёт без парусов.

Внимательны и тот, и этот

к речам ботаников в очках:

любой достойный штрих подметят,

в своих запомнят головах.

А ночью в книжечку запишут,

а может, даже в ноутбук,

кто мир трясёт и что колышет,

и… кто чей сын, и кто чей внук.

И перепишут аккуратно,

чтоб на Лубянку отослать:

они работают внештатно,

им надо вовремя стучать.

Агентов иностранных всюду

так много разных развелось,

что только выловишь паскуду,

уже с двадцатой всё срослось.

И пишут так неторопливо,

что мир — с ошибкой в монтаже,

и что колёса едут криво,

скрипя на каждом вираже.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Ходит кругом звезда на цепи,

отражаясь в низовьях фонтана;

выйдешь вечером хлеба купить —

и стоишь под огромным каштаном.

Ощущаешь, как мимо течет

по ветвям чудотворное что-то,

как внутри замедляется ход:

зимовать — непростая работа.

И любуешься, стоя во тьме,

как рябит городская прохлада,

как готовится лавка к зиме,

покрываясь жирком листопада.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Млечный Путь покорился цепи:

времена изменились и нравы.

Глянешь в небо — зубами скрепи:

У небесных тел вздуты суставы.

Звёзды голые, холодно им,

Ведь не зной на порог заявился.

В хлябь небесную тёплый Гольфстрим

вряд ли ходом своим докатился.

Цепь кругом и вокруг, цепь из скреп.

Лучше степь бы меня окружала.

Даже хлеб в этом мире нелеп,

коль звезда мне в ладонь не упала.

ГАННА ШЕВЧЕНКО

*

Тепло. Не страшно. Атмосферно.

Затишно. Изморось приятна —

по переулкам пешеходы идут-бредут туда-обратно.

Сорвавшись с крыш, клубятся звезды,

текут машины, окна светят,

осуществляют перекрестки работу, лучшую на свете;

а человек рукою машет, так непосредственно и просто,

как будто он не полицейский, а тренер личностного роста.

По тротуарам, словно лодки,

плывут скучающие пары,

текут машины —

хороводы

ведут стремительные фары.

Я посмотрю на это дело, и расскажу потом супругу,

что на конечной остановке маршрутки бегают по кругу,

что там, на улице, не страшно,

тепло,

а изморозь приятна,

что проплывающие пары возможны, но невероятны,

что сбросив скомканные листья,

деревья призрачность надели,

и хорошо, что я не знаю,

какой сегодня день недели.

ВЛАДИМИР БУЕВ

*

Супруг мой страшно любопытен,

а в любопытстве — ненасытен.

Он знать про звёзды хочет больше, про Млечный Путь,

что в небе виден;

о той тяжелой женской ноше,

что днём