Юноша покраснел и подошел к Канолю.

— Простите меня, барон, — сказал он дрожащим голосом, — вижу, что я очень неучтив. Если б не важные дела, дела семейные, о которых я должен переговорить с гостем, то я почел бы за счастье и за удовольствие принять вас, хотя…

— Договаривайте, — сказал Каноль, — я решил не сердиться на вас, что бы вы ни сказали мне.

— …хотя, — продолжал юноша, — встретились мы с вами случайно и наше неожиданное знакомство будет мимолетным…

— А почему? — спросил Каноль. — Напротив, именно так и возникает самая прочная и искренняя дружба, особенно когда само Провидение…

— Провидение, сударь, — отвечал виконт с улыбкой, — хочет, чтобы я уехал отсюда через два часа и, по всей вероятности, не по той дороге, по которой поедете вы. Поверьте, я очень жалею, что не могу воспользоваться дружбой, которую вы от всего сердца мне предлагаете и которую я очень ценю.

— Ну, — сказал Каноль, — вы решительно странный малый, и первый порыв вашего великодушия внушил мне сначала совсем другое представление о вашем характере. Но пусть будет по-вашему, я не имею права быть взыскательным, потому что я вам обязан и вы сделали для меня гораздо больше того, что я мог надеяться получить от незнакомого человека. Пойду и поужинаю один, хотя, признаюсь вам, виконт, это прискорбно, я не очень привык к монологам.

И действительно, несмотря на свое обещание и свою решимость, Каноль не уходил; что-то удерживало его на месте, однако он не мог понять, что за притягательная сила неотразимо влекла его к виконту.

Но молодой человек взял свечу, подошел к Канолю, с прелестною улыбкой пожал ему руку и сказал:

— Сударь, хотя наше знакомство совсем не близкое, я чрезвычайно рад, что мог быть вам полезным.

Каноль в этих словах увидел только что-то весьма лестное для себя и схватил протянутую ему руку; однако виконт, не отвечая на его сильное и дружеское пожатие, отдернул свою, горячую и дрожащую. Тут барон понял, что юноша, несмотря на свои любезные слова, самым учтивым образом просит его выйти вон, и, раскланявшись, вышел в досаде и задумчивости.

В дверях его ждала беззубая улыбка старого лакея, который взял свечу из рук виконта, церемонно довел Каноля до его комнаты и тотчас воротился к своему господину, ожидавшему наверху лестницы.

— Что? — спросил виконт потихоньку.

— Кажется, он решился ужинать один, — ответил Помпей.

— Так он уже не придет?

— Надеюсь, по крайней мере.

— Вели приготовить лошадей, Помпей. Таким образом мы все-таки выиграем время. Но, — прибавил виконт, прислушиваясь, — что это за шум? Кажется, голос Ришона.

— И голос господина де Каноля.

— Они ссорятся.

— Наоборот, они узнали друг друга, извольте слушать.

— Ах! Что если Ришон проговорится?

— Помилуйте, нечего бояться, он человек очень осторожный.

— Тише!

Оба замолчали и услышали голос Каноля.

— Давайте два прибора, метр Бискарро, — кричал барон, — скорей два прибора! Господин Ришон ужинает со мной.

— Нет, позвольте, — отвечал Ришон, — это невозможно.

— Что такое? Вы хотите ужинать один, как тот молодой дворянин?

— Какой дворянин?

— Там, наверху.

— Кто он?

— Виконт де Канб.

— Так вы знаете виконта?

— Черт возьми! Он спас мне жизнь.

— Он?..

— Да, он!

— Каким образом?

— Поужинайте со мной, тогда я все расскажу вам.

— Не могу, я ужинаю у него.

— Правда, он кого-то ждет.

— Он ждет меня, и так как я уже опоздал, то позвольте мне, барон, пожелать вам доброй ночи.

— Нет, черт возьми! Не позволю! — кричал Каноль. — Я задумал ужинать в веселой компании, так что вы отужинаете со мной или я буду ужинать с вами. Метр Бискарро, два прибора.

Но, пока Каноль, отвернувшись, следил за исполнением своего приказания, Ришон взбежал по лестнице. На последней ступеньке его встретила мягкая рука виконта, втянула в комнату, затворила дверь и ради пущей безопасности задвинула, к величайшему его удивлению, обе задвижки.

— Черт возьми! — шептал Каноль, отыскивая глазами исчезнувшего Ришона и садясь за стол в одиночестве. — Не знаю, почему все против меня в этом проклятом месте. Одни гоняются за мной и хотят убить, другие убегают, будто я болен чумой. Черт возьми! Аппетит проходит, я чувствую, что становлюсь скучным, и готов сегодня напиться допьяна, как ландскнехт. Эй, Касторен! Поди сюда, я поколочу тебя!.. Они заперлись там, наверху, как заговорщики. Ах! Какой я глупец! Они в самом деле составляют заговор, точно так; этим все объясняется. Но вот вопрос, в чьих интересах этот заговор? В интересах коадъютора? Или принцев? Или парламента? Или короля? Королевы? А может быть, в интересах кардинала Мазарини? Бог с ними, пусть себе замышляют против кого им угодно, это мне совершенно все равно: аппетит мой воротился. Касторен, вели подавать ужин и принести вина. Я тебя прощаю.

Каноль философски принялся за ужин, приготовленный ранее для виконта де Канба. За неимением свежей провизии метр Бискарро вынужден был подать барону подогретые блюда.

Пока барон де Каноль тщетно ищет товарища для застолья и после бесплодных попыток решается ужинать один, посмотрим, что происходит у Нанон.

Нанон, несмотря на все, что говорили и писали о ней ее враги, — а в числе ее врагов надобно считать большинство историков, занимавшихся ею, — была в то время прелестным созданием, лет двадцати пяти или шести. Она была невысока, смугла, приветлива и грациозна, с живым и свежим цветом лица, с глубокими черными глазами, радужная оболочка которых была чиста и прозрачна и которые в темноте сверкали, как у кошки. Веселая и смешливая с виду, Нанон, однако, была далека от того, чтобы направить свой ум на те капризы и пустяки, что расшивают безумными арабесками шелковистую и позолоченную основу, на которой обычно строит свою жизнь щеголиха. Наоборот, самые важные суждения, глубоко и последовательно обдуманные в ее своенравной головке, казались ясными и убедительными, когда они излагались ее выразительным вибрирующим голосом с гасконским акцентом. Никто не мог и подозревать, что под маской розового и веселого лица с тонкими чертами скрывалась непоколебимая твердость и глубина государственного человека. Как бы то ни было, таковы были достоинства Нанон или ее недостатки, смотря по тому, кто как захочет взглянуть на них — с лицевой или с оборотной стороны медали; таков был ее расчетливый ум, таково было ее честолюбивое сердце, которым служило оболочкой полное изящества тело.

Нанон родилась в Ажене. Герцог д’Эпернон — сын неразлучного друга Генриха IV, того самого, который сидел в карете с королем, когда Равальяк заколол его, и над которым витали подозрения, простиравшиеся до самой Марии Медичи, — герцог д’Эпернон, назначенный губернатором Гиени, где его ненавидели за надменность, грубость и вымогательства, отличил эту незнатную девочку, дочь простого адвоката. Он волочился за ней и добился ее благосклонности лишь с величайшим трудом после обороны, проведенной с умением великого тактика, желающего дать победителю почувствовать всю цену его победы. Взамен своей потерянной репутации Нанон отняла у герцога его свободу и всемогущество. Через полгода после начала ее связи с губернатором Гиени Нанон стала настоящей правительницей этой прекрасной провинции, платя с процентами всем, кто прежде ее оскорбил или унизил, за все прошлые обиды и несправедливости. Став королевой случайно, она по расчету превратилась в тирана, предчувствуя, что надобно злоупотреблениями возместить возможную непродолжительность своего царствования.