обсуждали с друзьями в Клубе искателей противоречий. В результате спустя много лет мне пришлось самому раскапывать правду.

Об этом — твои книги, но пока что давай поговорим о Клубе искателей противоречий. Вы продержались всего год.

Нас пытался поглотить Союз социалистической молодежи. Дядька, занимавшийся партийной пропагандой, — его звали Ежи Лукашевич — даже пригласил меня и Адама в городской комитет побеседовать. Должно быть, это показалось им увлекательным и довольно таинственным: группа молодежи вдруг по собственной инициативе хочет устраивать встречи и обсуждать современность и историю. К тому же среди этой молодежи много детей членов партии. Им было очень важно как-то вовлечь нас в свою деятельность, а нас они интересовали не более чем черта — святая вода. Но нам требовалось место для встреч, потому что народу всё прибывало, одни знакомые приводили других. Однако мы устояли.

Разогнал вас Гомулка.

Слишком громко сказано, но в середине 1963 года он упомянул нас на каком-то пленуме, и это был конец. Нас окрестили «клубом новорожденных ревизионистов», после чего и речи быть не могло о том, чтобы какой-нибудь дом культуры или университетский Союз социалистической молодежи предоставил нам помещение для встреч. Так что да, таким образом нас разогнали. Во всяком случае, с тех пор госбезопасность уже не спускала с нас глаз — я имею в виду наиболее активных участников клуба.

А вы что же?

Продолжали встречаться. Частным образом, по домам, более узким кругом. Просто потому, что мы были и оставались друзьями. С этим ничего поделать было невозможно. Родившаяся тогда дружба жива поныне, хотя судьба потом и раскидала нас по свету.

Глава III. Приближение мартовских событий

«Никто из нас не предполагал, что вскоре мы окажемся за решеткой»

Почему ты выбрал физический факультет?

Хороший вопрос, ведь довольно быстро выяснилось, что это не мое и что я ошибся.

Тебя привлекала область абстракции?

В школе я хорошо учился по математике, и как-то так вышло, что очень рано решил поступать в университет на физфак. Разумеется, родителям эта идея понравилась. Однако сейчас, оглядываясь назад, я прихожу к выводу, что эти несколько семестров (спустя неполные два года я перешел на социологический факультет) не были временем, потерянным впустую. Они повлияли на мою манеру писать и на мое восприятие истории. Я думаю об историческом материале с точки зрения заключенных в нем нерешенных проблем. Подобно тому, как это происходит при изучении физики или математики — когда студентам предлагается та или иная задача. Занятия историей как повествованием — не для меня. Меня интересует, как сочетаются между собой элементы событий. Как сложить факты, эмпирический материал в цельную осмысленную картину. Думаю, это заметно по моим книгам. На самом деле, сдавая выпускные экзамены, я собирался на философский, но для выпускников моего года рождения набор на дневное обучение тогда приостановили. Я подумал: поступлю на физический, а потом перейду на философский — почему-то считал, что между ними есть какая-то связь. Такая тогда была у меня в голове каша.

Жизнь сама скорректировала твой выбор.

Что ты имеешь в виду?

Март 1968-го.

Да, но до мартовских событий еще далеко. До того как началась моя студенческая жизнь, имели место — хотя это не были события собственно моей жизни, к тому же этим занимались взрослые, — «Письмо 34-х»[94], а также «Открытое письмо членам ПОРП»[95] Яцека Куроня и Кароля Модзелевского. Это был период обострения конфронтации между интеллигенцией и Гомулкой, изменившим идеям оттепели.

Ты имеешь в виду письмо членов Союза польских литераторов марта 1964-го, то есть за год до твоих выпускных экзаменов?

Мать, переводчица, была членом Союза польских литераторов, и родители знали многих из тех, кто подписал «Письмо 34-х». Это было письмо премьер-министру Циранкевичу в защиту свободы слова, оно касалось книгоиздательского дела — цензуры и ограничений в распределении бумаги.

При этом нас, молодежь, очень волновала проблема свободы слова. Осенью 1964 года Адам Михник поступил на исторический факультет Варшавского университета. В ноябре Яцек Куронь и Кароль Модзелевский написали открытое письмо в партию с критикой той формы социализма, которую предлагала ПОРП. Они были арестованы. Начались судебные заседания. Мы приходили, сидели в коридорах суда. В годовщину смерти отца Кароля, Зигмунта Модзелевского[96], кто-то организовал встречу на кладбище, пришло много народу. Тоже был скандал. Процесс Куроня и Модзелевского, закончившийся тюремным заключением, стал событием, сплотившим всю эту среду, придавшим ей новую динамику.

Новую динамику политической ангажированности?

По сути да, потому что открытые дискуссии на темы, которые власть полагала запрещенными, в стране так называемого реального социализма являлись именно политической деятельностью. Впрочем, для Польши это не новость, это продолжение традиций летучих университетов XIX века. Однако если Клуб искателей противоречий, отсылавший к Клубу Кривого колеса, относился к области теоретических штудий, то теперь мы столкнулись с конкретикой — письмом Яцека и Кароля.

Этот текст бурно обсуждался, поскольку университетские партийная организация и отделение Союза социалистической молодежи — от большого ума — решили дать возможность членам этих организаций прочесть письмо, при условии что они явятся для этого в университетский комитет и не станут ничего записывать. В тот момент все уже начинало бурлить. Адам погрузился в это гораздо глубже, чем я. Его тогда впервые надолго посадили, и Севека тоже, потому что госбезопасность, взяв авторов письма — Яцека и Кароля, принялась разыскивать все экземпляры текста.

Ты переводил это письмо на французский…

Летом 1966 года я поехал во Францию и помогал товарищу, с которым познакомился в Париже, переводить этот текст. Машинопись попала в парижскую «Культуру» и в среду французских троцкистов, которые очень заинтересовались. Они напечатали письмо по-французски — это была, кажется, первая его публикация на иностранном языке.

А каким образом ты оказался во Франции?

В 1965 году, сразу после выпускных экзаменов, я впервые отправился на Запад, в Италию, к своему американскому дяде, Феликсу Гроссу, приглашенному профессору в Римском университете. Кстати, Фелек — очень интересный персонаж, польский политический эмигрант, так и не оторвавшийся до самой своей смерти от польских дел. Младший — любимый брат моего отца (в больших семьях дети часто разбиваются на группы), до войны они вместе были в ППС. Помимо научной работы — Феликс был аспирантом Бронислава Малиновского[97] — он всегда активно занимался политической и общественной деятельностью. В Штаты перебрался еще во время войны, через Японию. Они с женой были в числе тех евреев, которые выбрались из Вильно в 1940 году по визам,