Верх взяло юношеское свободолюбие?

Утром 8 марта арестовали Михника, Блумштайна, Литыньского, Модзелевского и Куроня. Забавно: Севек Блумштайн, пытаясь избежать ареста, пошел прятаться к Янеку Литыньскому, а может, наоборот — в результате взяли обоих. Такие мы были великие конспираторы.

Ты пошел в университет один или вместе с кем-то?

В тот день с утра у меня были занятия. Помню, что по расписанию была лекция профессора Шацкого[121] по истории общественной мысли. Так что я просто перешел через улицу — с социологического факультета во двор Варшавского университета. Стали собираться люди. Но ведь неизвестно было, сколько нас будет. Я подумал: может, надо было договориться, чтобы каждый держал в руке цветок, на случай если придет человек десять, это ведь женский праздник, а мы вроде как ждем своих девушек. Но с каждой минутой народу все прибывало, и наконец Мирек Савицкий и Ирена Лясота зачитали подготовленную резолюцию.

Все шло хорошо, спокойно, и вдруг в ворота въехали автобусы, из которых высыпали дядьки в шляпах. Нас окружили. Кто-то закричал, чтобы студенты сели на землю. Дядьки из автобусов продолжали стоять, так что стало видно, кто есть кто. Спустя мгновение появились зомовцы[122] и начали бить нас палками. Мы кинулись врассыпную. Мне удалось покинуть университетский двор через здание филологического факультета и вернуться домой. Вскоре разнесся слух, будто от побоев умерла студентка. Сразу проверить эту информацию было невозможно.

Ты уехал в Краков.

Мы решили — я говорю «решили», хотя происходило столько всего, что я уже не помню, с кем разговаривал и кто именно решил, — что необходимо попытаться мобилизовать общественное мнение в других городах. Поэтому на следующий день я уехал в Краков. Там я собирался пойти к близкому другу моего отца, Константы Гжибовскому[123]. Это профессор юриспруденции, человек известный, принадлежащий к известной в Кракове профессорской семье. Его брат в свое время возглавлял Ягеллонский университет, а женой была дочь Станислава Эстрейхера[124], представителя еще одного славного профессорского рода. Я ехал, чтобы рассказать о событиях в Варшаве и просить, чтобы профессура и вся научная среда Ягеллонского университета нас поддержали.

Никто тебя не остановил?

Гэбэшники меня выследили, на вокзале в Кракове проверили документы, но не арестовали. Впрочем, документы проверяли, кажется, у всех молодых людей, прибывших варшавским поездом. В нем, совершенно независимо от меня, ехал Юрек Дятловицкий[125], его тоже остановили.

В Кракове я отправился к Ханке Колодзейской, жене брата первого мужа моей матери, моей крестной. Она онколог, профессор Медицинской академии. У нее я собирался переночевать.

Малгося Дзевульская[126] (сегодня известный театровед и оперный режиссер, а тогда — девушка, которая пришла на последний спектакль «Дзядов», завернувшись в транспарант; в туалете она его достала, и таким образом, благодаря Малгосе, мы получили нарисованный на старой простыне лозунг: «Требуем продолжения представлений!») предложила встретиться с ее другом, театральным режиссером, чтобы он действовал в Кракове. В конце концов, речь шла о спектакле, так что театральная публика всем этим живо интересовалась. Оказывается, в этот вечер режиссер должен был присутствовать на спектакле в «Подвале под баранами»[127]. Но все билеты, как всегда, давно распроданы. Так что я через знакомых добрался до Кристины Захватович[128], которая провела меня на представление.

Артисты уже знали, что случилось в Варшавском университете, но раз приехал парень из столицы, каждый хотел поговорить лично. После спектакля мы пошли к Петру Скшинецкому. Потом их всех из-за этого допрашивали, но тогда мы прове-ли упоительный вечер, завершившийся безумным видéнием Скшинецкого: «Боже, Боже! Какой бы это был прекрасный конец „Подвала“, если бы они нас теперь всех расстреляли. А потом — вереница гробов по рыночной площади и по улицам Кракова…»

Когда ты встретился с профессором Гжибовским?

Мы договорились на следующий день. Тем временем я созвонился с родителями, чтобы узнать, подтвердилось ли известие о смерти студентки. К счастью, никого не убили, однако стало известно, что избиты, и очень сильно, многие студенты. Я рассказал обо всем этом Гжибовскому и вернулся в Варшаву. А дома меня ждала повестка во дворец Мостовских[129].

Мне тогда не пришло в голову просто не явиться на допрос. Зато я, как последний идиот, решил надеть темные очки с диоптриями вместо обычных стекол, чтобы, сидя перед работником госбезопасности, который будет меня допрашивать…

…и светить лампой в глаза…

…получить преимущество. При этом мне не пришло в голову, что меня могут задержать на более чем сорок восемь часов, в результате я про-сидел в этих темных очках несколько месяцев! Столько времени понадобилось матери, чтобы добиться разрешения передать мне нормальные очки. Это было самым большим неудобством, потому что в тюремных камерах лампочки очень слабые, и в темных очках трудно читать.

А тебе хотелось читать?

В тюрьме на Мокотове была отличная библиотека, хотя когда заключенный передавал охраннику список заказанных книг, тот приносил их в произвольном порядке, да и состояние их бывало разным, порой некоторые страницы оказывались вырваны. Я прочитал в тюрьме много интересных книг, например «Печальные тропики» Леви-Стросса, «Иосифа и его братьев» Томаса Манна, правда, начиная с третьего тома… Можно было договориться с сокамерниками, и в результате получались отличные списки книг.

Что касается очков, с ними связана забавная история. На Раковецкой режим был строгий, еще со сталинских времен, и, когда кого-нибудь вели на допрос, надзиратель стучал ключами по перилам, чтобы заключенные не столкнулись на лестнице или в коридоре. Запрещены были любые контакты с другими заключенными, кроме сокамерников. И вот однажды неожиданно открылась дверь, и охранник ввел в камеру Леона Сфарда, моего хорошего товарища, тоже в темных очках. Мы изумленно взглянули друг на друга и бросились обниматься. Все это продолжалось мгновение, но в условиях тюрьмы событие было из ряда вон выходящее. Оказалось, охранник просто перепутал.

Ты пробовал передавать записки? Как-то связываться с друзьями, сидевшими в других камерах?

Единственным способом сообщаться с теми, кто сидел в других камерах, было кричать в открытое окно. Так делали многие студенты. Конечно, тут же появлялся охранник и наказывал «жесткой койкой» — несколькими днями карцера, находившегося в подвале. Туда запрещалось брать личные вещи и там не было матраса — голые доски и какое-то грязное одеяло, и сидели по одному.

Я этот момент — одиночество — очень ценил. Возможность побыть несколько дней наедине с самим собой. В тюрьме одно из самых тяжелых испытаний — постоянное пребывание вместе с другими людьми на небольшом пространстве. Я сидел главным образом в