очень доволен — считал, что изучать социологию в такой момент — идиотизм. Кроме того, он был убежден в моей гениальности и не желал принимать к сведению, что физику я не тяну. В сущности, это было даже трогательно.

А тебя тогда больше интересовала учеба или политика?

Одно не исключало другого. На факультете я пытался пройти два курса за год. Я с трудом сдал какой-то кошмарный экзамен по теории марксистского общества у профессора Зигмунта Баумана[109], что, учитывая разворачивавшиеся события, теперь представляется абсурдом. Начинал разгораться скандал вокруг «Дзядов» в постановке Деймека в Национальном театре[110]. Атмосфера сгущалась с каждым месяцем, а точнее — с каждой неделей, и мы оказались в эпицентре.

У тебя были какие-нибудь сомнения?

А в чем там было сомневаться? За Мицкевича ты или за Гомулку? Мы были эхом, отзвуком «октябрьских» надежд, в Чехословакии начиналась Пражская весна. Доказательство того, что это реально, что перемены к лучшему возможны. Дома мы слушали «Радио Свобода», по-прежнему существовали парижская «Культура» и книги, издаваемые Гедройцем, было осознание, что существует альтернатива окружающей действительности. Блестящая литературная эмиграция: Милош, Гомбрович, Герлинг-Грудзиньский — давала понимание, что можно черпать из разных, так сказать, котлов. Определиться тогда не составляло труда: Колаковский, Помян, Куронь, Модзелевский, Мицкевич, Михник… Элементарный выбор.

Твои друзья вспоминают, что именно тогда между тобой и Адамом Михником возник конфликт.

Это была любовная ссора.

Любовная?

Любовная в дружеском смысле. Важным человеком в нашей среде, с которым мы тогда очень подружились, был Анджей Менцвель[111]. Мы встречались, в частности, в дискуссионной группе, куда входили также Марцин Круль[112], сегодня выдающийся философ и историк, Яцек Сыский[113], тогда ассистент Колаковского, Роберт Мрозевич[114], ассистент на историческом факультете, ну и, конечно, Адам. Мы решили подготовить — hybris[115], конечно, но нечто подобное удалось сделать десять лет назад, во время октябрьских событий — специальный номер журнала «Тан Модерн»[116], издававшегося Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар. В это время интерес к Польше на Западе был большой, и мы решили, что можно попробовать повторить такой шаг. Адам тогда, наверное, немного ревновал меня к Менцвелю. Плюс спор из-за листовки по поводу вьетнамской войны — стоит ли нам этим заниматься, протестовать против американской интервенции. Возникли трения, знакомые старались не приглашать нас с Адамом одновременно.

Александр Смоляр[117] вспоминает празднование Нового 1968 года, на которое ты не пошел, потому что не пожелал встречать Новый год с Михником.

Если Алик так говорит, наверняка так и было, но деталей я уже не помню.

Во всяком случае, помимо этих наших внутренних обид, нарастало, с подачи власти, а именно Министерства внутренних дел, политическое напряжение. История с «Дзядами» — наглядный тому пример. Запрещая постановку и объявив день последнего спектакля, они сами спровоцировали демонстрацию. Ведь можно было просто снять спектакль. А тут за две недели объявляют, что 30 января «Дзяды» будут играть последний раз. За нами ходят сексоты, нас вызывают на допросы.

Тебя вызывали?

Пару раз.

30 января толпа начала собираться перед театром задолго до спектакля. Мы звали студентов и знакомых, не зная, сколько народу решится принять участие в демонстрации. Пришло множество людей, мы вошли в театр, хотя у большинства из нас, разумеется, не было билетов. Мы могли опасаться, что для Яцека Куроня и Кароля Модзелевского эта демонстрация будет означать новый арест, ведь их совсем недавно выпустили условно. Но никто из нас не предполагал, что мы сами вскоре окажемся за решеткой.

Вы не принимали этого в расчет?

Нам это вообще не приходило в голову. Во всяком случае мне, но и другим, мне кажется, тоже. Лучшее доказательство — мы не говорили о том, как следует себя вести, если что-либо подобное случится. Но все были убеждены в одном (это, впрочем, пришло немного позже, после того как министр высшего образования исключил Адама Михника и Хенека Шляйфера[118] из университета без дисциплинарного процесса, то есть в нарушение существующих правил): университетский митинг протеста — наше последнее оружие. Мы ведь не были антиправительственной организацией, у нас не было никакого плана — как дальше поднимать людей на протесты против удушения свободы слова.

Ты говорил на эту тему с родителями? Они предостерегали тебя: не ввязывайся в это, береги себя?

Да, они были очень обеспокоены и, конечно, гораздо лучше представляли себе возможные последствия. Но у юности свои права — они ведь не могли запереть меня в комнате.

Во всяком случае, антисемитизм, нараставший в официальной пропаганде, — это было нечто новое и одновременно омерзительное. Но мы думали, что к нам это отношения не имеет, ведь наше студенческое движение не было еврейским, мы лишь защищали свободу слова. А потому относились к создавшейся в Польше атмосфере как к очередному злоупотреблению властью со стороны госбезопасности, которая полагает, будто может позволить себе любой язык и любые аргументы. Мы не ожидали, что множество людей позитивно отреагирует на антисемитскую риторику.

И что вскоре это скажется на конкретных судьбах.

Да, и что скоро мы окажемся за решеткой.

Глава IV. Март 1968-го

«„Ты был в этой среде вторым человеком после Михника и должен себя очистить“. Но от чего, черт возьми, я должен себя очищать?»

30 января 1968 года. Согласно заявлению властей, спектакль «Дзяды» идет в Национальном театре последний раз. После спектакля вы отправляетесь к памятнику Адаму Мицкевичу. Вскоре Михника и Шляйфера исключают из университета. Официальный повод — переданная французскому репортеру Бернару Маргериту информация о демонстрации в связи с «Дзядами». Как ты на все это реагировал?

Мы стали думать — что делать? Конечно, нужно собирать подписи под письмом протеста, но достаточно ли очередного письма? Мы понимали, что репрессии будут усиливаться. Союз литераторов готовил резолюцию с протестом против подвергания Мицкевича цензуре и требованием свободы творчества. Напряжение в университете нарастало. Мы встретились, человек десять, в квартире у Якуба Карпиньского[119] и решили, что нужно устроить в университете митинг протеста в связи с противозаконным исключением Шляйфера и Михника. Ведь если мы это проглотим, студенты окажутся безоружны перед властью. Но как я уже говорил, мы также осознавали, что это наша, так сказать, атомная бомба, более радикальной формы протеста у нас нет. Мы не знали, чтó из этого выйдет, поскольку было совершенно очевидно, что власть стремится к конфронтации. Мы назначили митинг на 8 марта, договорились, что резолюцию на митинге зачитают Мирек Савицкий