– Ай! – орет медведь, когда я срываю пластырь.

Этот крик меня немного успокаивает. Если ему больно, значит, он всё еще составляет с медведем одно целое.

– Предлагаю сделку, профессор. Вам надо поговорить, а мне – поспать. Будем делать это одновременно.

– Ты будешь записывать во сне, дурень?

– Может, хватит меня оскорблять, чучело плюшевое? Я ложусь спать, а тебе даю магнитофон: ты наговариваешь на пленку, а завтра, если окажется, что ты всё забыл, прослушаешь запись.

– И как, по-твоему, мой голос можно записать на подобном устройстве?

– Сообрази сам! Тебе же удалось заставить говорить медведя.

– Но у меня нет времени для…

Одной рукой я зажимаю ему рот, другой беру магнитофон и иду в ванную в конце коридора, где запираю обоих в аптечном шкафчике, чтобы до меня не доносилось ни звука.

Я уже готов снова лечь, как вдруг меня осеняет. Если я хочу окончательно решить вопрос, то это надо делать сейчас или никогда. Я снова спускаюсь с лестницы, медленно и бесшумно. Подхожу к двери столовой и прижимаюсь к ней ухом, затем так же прислушиваюсь у двери спальни. Судя по всему, родители спят.

Я проскальзываю в рабочий кабинет отца – это кладовка, в которой раньше хранились швабры. Швабра стоит там и сейчас, между компьютером и принтером. Прикрыв дверь, я набираю номер, который объявили по телевизору. Если я разбужу всю семью покойника, тем хуже для них, но завтра я буду весь день в коллеже и не успею позвонить.

– Служба пропавших без вести, слушаю вас.

Я кладу трубку. Выходит, это не домашний телефон, и я попал на копов. Не может быть и речи, чтобы всё им рассказать. Я пытаюсь найти в электронном справочнике адрес ученого, поселившегося в моем медведе. Бесполезно. Пиктона там нет. Он в закрытом списке, где собраны все знаменитости, как я сразу не догадался? Тем хуже; остается одно: послать медведя почтой в Академию наук. Пусть там сами с ним разбираются. А если они решат, что их разыгрывают, и выбросят своего коллегу на помойку, это не моя проблема.

Я уже собираюсь переписать адрес секретариата Академии, как вдруг у меня начинает колоть в животе. Я не имею права так поступать. Я не могу избавиться от профессора, просто отмахнуться от него. Я в долгу перед ним, он прав. Единственное верное решение – и оно первым пришло мне в голову – это вернуть его родным, чтобы они успокоились и позаботились о нем. Ведь он сам сказал: когда домашние узнают о его смерти, они установят контакт с его сознанием. И тогда им останется только записать его расчеты и по ним сконструировать пушку: это уже их забота. Но если они вздумают сдать меня полиции как убийцу, я пригрожу им обвинением в терроризме за то, что они хотят проделать дыру в Аннигиляционном экране. Вот так-то.

Мне сразу становится легче. Благодаря этой идее с шантажом я вновь чувствую себя в согласии со своей совестью. Единственная проблема – узнать, где живет профессор. Очевидно, в Лудиленде, недалеко от пляжа и казино, учитывая, что он вышел прогуляться, а в его возрасте не ходят на марафонские дистанции. Вот только мне совсем не улыбается перспектива ходить из дома в дом с плюшевым медведем, спрашивая жильцов, не их ли это родственник.

Внезапно на меня находит озарение. Книга! Пиктон же написал книгу! И мой отец читал ее, когда был цензором. Значит, у него должна быть справка. Я щелкаю мышкой по папке «Робер Дримм», где хранятся личные материалы. Появляется надпись: «Введите пароль». Вот тебе и на! Наугад печатаю свое имя. Безрезультатно. Имя моего воздушного змея. Никакого эффекта. Дату моего рождения. В точку! Я запрашиваю список книг, прошедших цензуру, и щелкаю по строчке «Пиктон Лео».

Страница, посвященная моей жертве, сразу открывается. Я угадал: адрес указан между его дипломами и заболеваниями. Лудиленд, проспект Президента Нарко Третьего, 114. Из любопытства я прокручиваю текст вниз. И от прочитанного холодею.

Сюжет книги: изобретатель мозгового чипа и Аннигиляционного экрана Лео Пиктон хотел спасти общество от непредвиденных эффектов своих изобретений, обвинив Бориса Вигора, министра энергоресурсов, в том, что тот украл эти изобретения.

Объективные причины для цензуры: клевета, паранойя, разглашение государственной тайны, угроза общественному порядку, национальной безопасности и благополучию населения.

Официальные причины: слабоумие.

Решение комитета: публикацию запретить, книгу уничтожить. Отказаться от юридического преследования автора во избежание любой публичности. С целью пресечь возражения Пиктона наградить его орденом Рулетки за заслуги перед наукой, повышенной пенсией и гарантировать национальные похороны.

С тяжелым сердцем я выключаю компьютер и неслышно возвращаюсь в свою комнату. Теперь я смотрю на дело совершенно иначе, и мне это не нравится. Я испытываю нечто вроде чувства солидарности. Лео Пиктона заставили молчать в его собственных интересах, потому что он говорил правду; меня хотят ради моего же блага сослать в лагерь лечебного голодания, потому что я слишком толстый. Вот забавно, как могут быть похожи люди из двух самых далеких слоев общества. Я беден, он богат; я мальчик, он старик; я живой, он мертвый, и всё же я чувствую наше сходство.

В ванной я открываю аптечный шкафчик и нахожу профессора между упаковкой аспирина и сиропом от кашля, с магнитофоном в лапах, в том же скрюченном положении, в котором его оставил. Я шепчу:

– Ну как?

– Ничего не вышло, – вздыхает он. – Мой голос не записывается.

Действительно, красная сигнальная лампочка автоматической записи загорелась, когда я произнес «Ну как?», и погасла, когда он мне отвечал. Вообще-то это логично. Я слышу профессора Пиктона, потому что думаю о нем, испытывая чувство вины, а магнитофону на это наплевать, он ничего такого не чувствует.

– Я ведь совершенно одинок, – говорит он.

Я открываю рот, чтобы возразить из вежливости, но вдруг вижу то, от чего слова застревают в горле. Из его пластмассового глаза выкатывается слеза и извилисто течет по шерсти, постепенно впитываясь в нее.

– Как вы это делаете?

– Как я делаю что?

– Из вас жидкость вытекает. Ее же нет в игрушке.

– Я описался? – пугается он.

– Нет, вы плачете.

Он отворачивается. Его морда, покрытая шерстью, выражает одновременно тоску, беспомощность и чувство собственного достоинства. Я повторяю немного мягче:

– Как вы это делаете?

– Не знаю. Должно быть, ощущение грусти разложило молекулы водорода и материализовало слезу, чтобы ты почувствовал ко мне жалость. Какое свинство эта смерть! Какое унижение… Будь я жив, никогда не распустил бы нюни перед мальчишкой. Ладно, беги. Закрой дверцу и отправляйся спать.

– Если для вас это действительно важно, давайте я запишу что-нибудь…