Некоторые полагали, что это просто эксцентричный слепой бездомный, но его личность этим не исчерпывалась. Мундог был еще и музыкантом. У него была квартира на окраине, но он строго отделял частную жизнь от того образа, в котором появлялся на публике. Он сам придумывал музыкальные инструменты и записывался в студии, и большинство ньюйоркцев вскоре начали им восхищаться. Практически местная достопримечательность, истинно нью-йоркский персонаж, он иногда зачитывал свои стихи спешащим по делам бизнесменам и туристам. Это был большой оригинал, и многие с нежностью называли его викингом – даже те, кто ничего не знал о его вкладе в искусство.

Появлялись и более зловещие персонажи: молчаливые люди в черном, продававшие небольшие газеты и буклеты. Они были серьезные, напряженные, немного пугающие, отчего, конечно, становились только интереснее. Они называли себя «последователями Процесса» – от Церкви процесса Последнего суда[15] – и в своем рвении выглядели жутковато, но вместе с тем интригующе. Всегда группами и никогда поодиночке, они стояли по углам центральных улиц, одетые в свою якобы военную черную форму.

В то время сайентология[16] еще не распространилась, но культы, коммуны и радикальные религиозные движения появляются и исчезают всегда. Я мало что знала о сайентологии и Церкви процесса, но с уважением относилась к преданности идее, во имя которой эти люди стояли и проповедовали на улицах «четким пацанам». Они бродили и по южной части Манхэттена, где в Вест- и Ист-Виллидж находили более благожелательных слушателей.

Это был бизнес, это была религия, это был культ; может быть, он до сих пор существует, хотя, по-моему, они больше не называют себя последователями Процесса.

Я приехала в Нью-Йорк, чтобы стать человеком искусства, но рисовала мало, если рисовала вообще. В значительной мере я оставалась туристом, который просто исследует места, ищет приключений и знакомится с новыми людьми. Я экспериментировала со всем, чем только можно, пытаясь выяснить, к какому типу творческих людей себя отнести – и вообще творческий ли я человек. Я вникала во все, что Нью-Йорк мог мне предложить, – во все андеграундное и запрещенное и во все светское – и с головой бросалась туда. Признаю, что не всегда вела себя разумно, но я многому училась, выявляла все новые грани и не сдавалась.

Меня все сильнее и сильнее влекла музыка, тем более что мне не нужно было далеко ходить, чтобы ее послушать. Клуб Balloon Farm, позднее переименованный в Electric Circus, находился на Сент-Маркс-Плейс, где я жила, между Второй и Третьей улицами.

Задаю ритм в Mudd Club

У старого здания, где устраивались шоу, была своя непростая история: от воровского штаба до украинского дома престарелых, от польского народного дома до ресторанного комплекса. Вся округа была итальянская, польская и украинская. Каждое утро по дороге на работу я видела женщин в платочках, с ведрами воды и метлами, они отмывали тротуары после всевозможных событий минувшей ночи. Ритуальный атавизм бывшей родины.

Однажды вечером, когда я проходила мимо Balloon Farm, играли The Velvet Underground, и я зашла внутрь, в ослепительный взрыв цвета и света. Все было таким бешеным и прекрасным! Интерьер придумал Энди Уорхол, который к тому же отвечал за свет. The Velvets были великолепны. Потрясающий Джон Кейл с гудящей и визжащей электронной скрипкой, Лу Рид, предшественник панка, с его невероятно крутым протяжным голосом и сексуальной ухмылкой, Джерард Маланга[17], кружащийся в вихре кожи и плетей, и Нико, с ее низким голосом, эта властная загадочная северная богиня…

А потом в театре Anderson я увидела Дженис Джоплин. Меня восхитили чувственность и страстность ее выступления: как пело все ее тело, как она хватала стоящую на рояле бутылку ликера, делала большой глоток и пела во всю мощь бесноватой техасской души. Я никогда не видела на сцене никого, подобного ей. У Нико был совершенно иной подход к выступлению: она просто стояла неподвижно, точно статуя, и пела свои торжественные песни. Совсем как известная джазовая певица Кили Смит – та же статичность, хотя и другой тип музыки.

Я ходила на мюзиклы и в андеграундный театр. Я покупала журнал Backstage, отмечала для себя все кастинги и пополняла бесконечные ряды дарований, которые вместе со мной никогда не проходили дальше первого этапа. В Нижнем Ист-Сайде также была сильная джазовая сцена со злачными местами вроде The Dom, знаменитого Five Spot Cafe и Slugs’. Что касается Slugs’, то именно здесь можно было услышать звезд вроде Sun Ra, Сонни Роллинза, Альберта Эйлера и Орнетта Коулмана – и оказаться за одним столиком с Сальвадором Дали. Я познакомилась с несколькими музыкантами. Помню, как заявлялась на некоторые свободные, импровизированные встречи вроде хеппенингов[18], где играли The Uni Trio и The Tri-Angels – расслабленная, абстрактная музыка. Там я немного пела и пробовала играть на ударных и других инструментах. То же самое мы делали в The First National Uniphrenic Church and Bank. Возглавлял эту группу некто Чарли Саймон из Нью-Джерси, который позднее придумал себе имя Чарли Ничто. Он делал скульптуры из автомобильной стали, которые называл «дингуляторами», – на них можно было играть, как на гитаре. Позже он написал книгу о приключениях некой Трейси, детективный роман со своеобразным юмором. Для него не существовало ограничений в музыке, изобразительном искусстве и литературе – свободный дух, скорее битник, чем хиппи. И он меня заинтересовал. Мне нравилось ощущение любопытства, потому что я любопытна по натуре. Если бы кто-то другой пришел ко мне и сыграл мелодию из тибетского храма на фоне хихиканья и рычания, мне все равно понравилось бы.

Шестидесятые были эпохой хеппенингов. А еще в те годы сцена стремительно развивалась в нью-йоркских лофтах, где проводилось множество отличных вечеринок и мероприятий. Лофты на Канал-стрит и в Сохо представляли собой старые производственные помещения, и жить там было незаконно. Но стоили они дешево – от 75 до 100 долларов в месяц, так что все люди искусства снимали эти огромные, в двести квадратных метров, помещения. И там мы исполняли нашу антимузыку. Чарли играл на саксофоне. Суджан Сури, забавный индиец с животиком, как у Будды, студент философского факультета, отбивал ритм на индийских барабанах табла. Фусаи, землячка Йоко Оно, делала вид, что поет очень высоким голосом. Я не помню, ударяла ли я палочками или пела скримингом – наверняка и то и другое. Наш барабанщик, Токс Дрохар, был в розыске – полагаю, что он скрывался, из-за чего сменил имя и исчез. А потом он ушел жить к своей девушке в какую-то лачугу в горах Смоки-Маунтинс в большой резервации чироки.