— В окружении было не до политбесед, нам нужно было выжить.

— Что было потом?

— У нас оставались кое-какие медикаменты. Наш фельдшер обработал его рану, наложил чистую повязку. Дело пошло на поправку. Потом красноармеец Баширов доложил мне, что видел у Несчетного листовку.

— А я вот полагаю, что вы ошибаетесь, у меня был обстоятельный разговор с бойцом Башировым, он рассказал, что старший лейтенант был некурящим. И со слов Баширова, прежде чем Несчетный положил листовку в карман, он внимательно ее прочитал.

— Баширов не докладывал мне о таких деталях. Хочу сказать одно, когда я проверял у старшего лейтенанта документы, то никаких листовок не видел. Даже если она у него и была, то он использовал ее в качестве курева.

— Вам известно, что произошло между Башировым и Несчетным?

— Знаю, что они не ладили, — несколько устало произнес Романцев. — Всякие конфликты я старался пресекать в корне, но за всеми отношениями я уследить не мог. Может, между ними случилось что-то и посерьезнее, но я не в курсе.

— Что потом стало с этим Несчетным?

— К сожалению, он был убит в одном из столкновений, — выдержал Тимофей жестковатый взгляд подполковника.

— Почему вы отказались от назначения в Москву?

— Мне поручено расследовать убийство старшего лейтенанта Григоренко, и я хочу довести дело до конца.

— Вы свободны, товарищ капитан, — сухо произнес Кондратьев и уткнулся в бумаги.

От казенной строгости подполковника на душе у Тимофея малость отлегло.

Романцев вернулся в штаб дивизии. Прочитал полученные донесения от осведомителей. В них не содержалось ничего такого, что было бы достойно внимания: кто-то жаловался на скудное питание, кому-то не дали обещанный орден, а кто-то, не обращая внимания на предупреждения командиров, собирал с земли немецкие листовки на раскрутку. Здесь тоже было свое объяснение: в последнее время с бумагой возникла некоторая напряженка, бандеровцы подожгли склад с имуществом, в котором сгорело десять тонн бумаги, предназначенной на курево.

Тимофей решил пройти на передовую. Все-таки его работа не только штаб, а общение с личным составом. Возможно, кому-то захочется выговориться, а кого-то и подбодрить нужно. На войне любая помощь впору!

Закрыв дверь штаба, он вышел в коридор. Ему навстречу двинулся сержант Сорочан:

— Товарищ капитан, а вы далеко?

Капитан невольно усмехнулся: вот разбаловал бойцов, скоро они рапорт начнут с него требовать, и весело спросил:

— Для какой надобности интересуетесь, товарищ сержант?

— Старшина Щербак приказал присматривать за вами. Ведь что делается-то в округе!

— Ах, вот оно что. А сам-то он где?

— У него дело какое-то в штабе полка образовалось, — широко заулыбался боец.

— Какое еще дело? — удивился Романцев. — Почему я об этом ничего не знаю?

— Дело личного характера. Ему там одна связистка нравится, Марусей ее зовут. Только, на мой взгляд, ничего ему там не светит. Не он первый к ней подкатывает.

— А я думал, что его ничего, кроме службы, не интересует. Схожу к бойцам, посмотрю, что там.

— Тогда мы с вами, товарищ капитан, — вскинулся сержант и, не дожидаясь согласия Тимофея, окликнул стоявшего невдалеке бойца: — Ткачук, ко мне!

Романцев неодобрительно покачал головой, но возражать не стал, понял, что не подействует, все равно увяжутся — боялись старшину Щербака, которого считали пострашнее средневековой чумы!

— Хорошо. Знаю, что не отстанете!

Штабной «Виллис» с открытым верхом стоял у самого крыльца. Тимофей уверенно сел за руль, терпеливо подождал, когда разместятся бойцы, после чего серьезно поинтересовался:

— Ну что, теперь можно ехать?

— Все в порядке, товарищ капитан, езжайте! — ответил Сорочан.

— Ну, спасибо!

Подъехали к деревушке Ковила, за огородами сразу начиналась передовая. Машину Романцев остановил метров за триста от линии окопов, поставив ее за небольшой сарай таким образом, чтобы была не на виду. Поднялся на пригорок, поросший хлипким лесом, и посмотрел вниз. С него хорошо просматривалась ячеистая линия обороны, растянувшаяся фронтально километров на десять, она плавной кривой огибала лесок и прямой линией сбегала к небольшой шустрой речке. Оборонительные позиции состояли из трех укрепленных полос, отстоящих друг от друга метров на пятьсот. На первой полосе три линии окопов с ходами сообщения, служащими для переброски подразделений на передовую и для эвакуации в тыл, построены блиндажи и специальные убежища, так называемые «лисьи норы», рассчитанные на двух-трех человек, в которых можно укрыться во время артобстрела. Искусно вписываясь в рельеф, позанимав господствующие высоты, стояли бетонированные доты, а впереди окопов понатыканы противотанковые «ежи».

На линии соприкосновения последние две недели образовалось некоторое затишье. Красноармейцы, воспользовавшись передышкой, занимались обычными житейскими делами: приводили обмундирование в порядок, брились у осколка зеркала, мусоля огрызки карандашей, писали домой письма.

Лишь иной раз случались вялые стычки, гремели непродолжительные артобстрелы. Все это напоминало оппозиционную войну. Но возникшая ситуация долго не продлится: о предстоящем наступлении были наслышаны все. Его ощущение просто витало в воздухе. Вот только никто не мог знать, когда оно начнется. Затянувшееся ожидание тяготило, действовало на нервы.

Неожиданно в первой линии окопов Тимофей рассмотрел какое-то оживление. Доносились отдельные крики, а со стороны немцев вдруг усилилась стрельба — прозвучали короткие лающие очереди. Достав бинокль, Романцев приложил его к глазам.

От немецких позиций, пересекая простреливаемое поле, в сторону передового рубежа расторопным зайцем бежал солдат. Ему невероятно везло — пулеметные очереди буравили у самых его ступней землю, заставляли пригибаться, петлять, он вовремя прыгал в воронки, дожидался, когда утихнет стрельба, затем быстро поднимался и вновь совершал стремительные броски вперед. В какой-то момент он упал, заставив многих ахнуть. Казалось, что солдат более не поднимется, но через минуту он вскочил и снова кинулся к окопам под одобрительные крики красноармейцев. То была настоящая игра со смертью, которая буквально завораживала, парализовывала, не давала возможности отвести взгляд.

Романцев, сопереживая бегущему солдату, неожиданно для себя начал негромко приговаривать:

— Ну, давай, беги!.. Беги, е-мое!.. Только не падай…

Будто бы услышав его мольбу, боец вновь выскочил из воронки, ловко перекатился в другую. У самой его головы фонтанчиком брызнула земля, заставив поглубже врыться в землю. От разрыва снаряда вздрогнула земля, обдав его комьями спекшейся глины.