Инстинкт настоятельно велел мне пойти вслед за полицией на поляну у ручья и, хоть бы даже и тайно, посмотреть, что они будут там делать. Однако я сообразил, что в случае, если меня заметят, я буду скомпрометирован, а потому здравый смысл во мне сумел подавить инстинкт. Кроме того, Джон до некоторой степени стал доверенным лицом полицейских, так что я рассудил, что впоследствии смогу получить от него более или менее достоверные сведения об их действиях и находках.

Нетрудно понять, в каком неловком положении я оказался. За исключением мисс Верити, каждый из живших сейчас под этим кровом совершенно недвусмысленно дал мне понять, что не сомневается в моей причастности к смерти Эрика. Да, правда, в большинстве случаев это означало не осуждение, а совсем наоборот, но все равно я очень остро ощущал, в какой попал переплет. Что я мог поделать? Ничего, только ждать. Я снова и снова твердил себе как непреложный факт, что в столь серьезных делах полицейские не производят арестов на основании лишь подозрений, что для задержания у них должны иметься веские улики и доказательства, что одних только мотива и возможности самих по себе еще недостаточно и что в моем случае навряд ли такие улики у них появятся. Увы, все эти рассуждения несли мне крайне мало утешения. Я словно стоял на самом краю осыпающегося обрыва, не в состоянии отступить, но зная, что рано или поздно земля уйдет у меня из-под ног.

Утром я попытался отвлечься от мрачных дум быстрой прогулкой через долину к маленькой бухточке, где речушка впадала в море, однако в кои веки красота дикой природы не захватила меня. Минуя границы владений Джона, я заметил застывшего над водой терпеливого рыбака с удочкой и леской. Сам я никоим образом не рыболов, но основы этой забавы знаю – а вот этот тип явно не знал. Похоже, он не насадил ни червя, ни мухи, а лишь сидел на складном стуле на самом берегу, на виду у рыбы, глядя на поплавок, который, верьте или нет, плясал на отмели, на самой быстрине. Иными словами, удить он даже и не пытался!

Я счел его жалким глупцом из числа летних отдыхающих, который ничегошеньки не смыслит в избранном для себя занятии, и презрительно зашагал дальше. Пройдя около мили, я присел передохнуть и попытался заставить себя наслаждаться видом. Это был излюбленный мой уголок, и мне тут же вспомнилось, что последний раз я сидел тут в обществе Эльзы Верити. Не скажу, чтобы я пожалел, что сейчас ее со мной нет: из всего общества она одна еще не выдвигала против меня чудовищных обвинений, а ведь в ее случае речь шла еще и о невыразимой личной трагедии. Оставалось надеяться, что ей столь безумная идея в голову не пришла. Пока же ее продолжительное отсутствие, несомненно, было для меня большим облегчением.

Глянув вверх по течению, я заметил, что рыбак-неумеха водрузил стул прямо на изгибе реки и столь же трудолюбиво забросил свое смехотворное снаряжение на отмель. Движимый обычным желанием попавшего в беду человека избегать общества себе подобных (без сомнения, пережиток первобытных инстинктов наших человекообразных предков, указывающий на то, что они были животными не стадными), я поднялся и побрел к следующей излучине, но на повороте оглянулся. Рыбак торопливо собирал свои принадлежности.

Не требовалось большого ума, чтобы осознать: за мной следят. Я, как говорится, нахожусь «под наблюдением».

Что ж, этого следовало ожидать. Я дошел до берега, где посидел несколько минут, исподволь поглядывая на маячившего на утесах у меня за спиной соглядатая, после чего вернулся в имение на ленч.

Умывшись в ванной комнате, я обнаружил вдруг, что мне нужен чистый носовой платок, и отправился за ним в спальню. Упорядоченность в мелочах – одна из моих фобий (если вообще можно назвать фобией столь разумную привычку); где бы я ни останавливался, я неизменно держу носовые платки и воротнички в одном и том же ящике комода – а именно в правом верхнем, причем платки в правом переднем углу, жесткие воротнички в глубине, а мягкие воротнички посередине. Но сейчас, выдвинув искомый ящик, я сразу же заметил жесткий воротничок по самому центру. А в следующий миг обратил внимание на то, что стопка носовых платков, которые я всегда кладу краями параллельно стенкам ящика, сдвинута набок.

Сперва я решил было, что здесь покопалась неаккуратная горничная. Затем меня пронзило подозрение, и я торопливо исследовал содержимое остальных ящиков. Сомнений не оставалось: все лежало чуть-чуть иначе. Мои личные вещи подверглись обыску.

Не могу толком объяснить, отчего колени у меня вдруг задрожали, а во рту пересохло от приступа острой тревоги, почти паники. Я прекрасно знал, что я совершал, а чего нет, сознавал также и то, что полицейский обыск не мог ни в малейшей степени мне повредить: находить им было нечего. Весьма поучительно было впоследствии отметить, как соображения здравого смысла начисто потонули в приливе слепого ужаса и как на пару секунд подсознательный, врожденный страх перед перспективой попасть в лапы полиции овладел мной целиком и полностью.

Через минуту я вновь сумел собраться и спустился к ленчу.

После еды мне выдалась возможность расспросить Джона об утренних новостях.

Похоже, суперинтендант пытался проследить путь Эрика с полянки, где мы его оставили, до места, где было найдено тело, однако без малейшего успеха. Последнюю неделю дождя не было, так что земля была твердой. Не удалось обнаружить никаких отпечатков, даже следы, которые я так старался оставить, волоча Эрика с середины поляны к краю, и те были трудноразличимы. Что до смятой травы, надломленных стеблей папоротника и всего такого, то их было во множестве, как на той тропе, где лежал Скотт-Дэвис, и на той, что соединяла обе полянки, так и на меньшей прогалине. Суперинтендант раздраженно заметил, мол, можно подумать, тут прошлось целое стадо, на что Джон ответил: так оно и есть, поскольку скот и в самом деле имеет обыкновение приходить к воде, а в жаркие дни часами бродит в тени вдоль берегов. Тогда суперинтендант сдался и бросил поиски изобличающих следов, вот и вышло, что полиция все утро потратила понапрасну. «И не только на той поляне», – подумал я, вспомнив мои перетряхнутые ящики.

Наверное, еще следовало бы упомянуть, что первую часть утра полиция провела, опрашивая слуг, но Джон не думал, что от них удастся узнать что-либо важное. Лишь много позже я узнал, насколько ошибочно оказалось это предположение.

– А де Равели? – поинтересовался я. – Тут все в порядке?

Джон кивнул:

– Судя по всему, да. Прошлую ночь они провели в разных спальнях, да так оно впредь и будет. По мнению Этель, бояться нечего. Вчера вечером она тактично побеседовала с Сильвией, и та ей доверительно призналась, что вчера они все выяснили и гнев де Равеля был направлен только против Эрика, но не против самой Сильвии.

– Странно, – подивился я.

– А по-моему, нет. Вспомните, ведь Поль – наполовину француз, он разделяет типично французское преклонение перед истинной любовью. Сильвия откровенно призналась ему, что искренне любит Эрика, – и Поль мгновенно ей все простил и забыл. Сдается мне, беднягу потрясло, что, оказывается, его самого-то она не любила – и вы же знаете, как он возносит ее на пьедестал: что бы она ни сделала, все ipso facto[6]хорошо, даже неверность.