Она переоделась в темно-синее платье из мягкой ткани и, как всегда по вечерам, выглядела весьма привлекательно. Впрочем, сейчас мне было не до того, чтобы восхищаться ее внешностью, столь поразило меня ее поведение. Она несколько мгновений стояла, прислонившись к двери и чуть приподняв руки, и смотрела на меня так пристально, что мне сделалось даже неловко.

– О, Сирил, – скорее выдохнула, чем прошептала она. Я уже упоминал, что за милой Этель водится один недостаток: склонность драматизировать.

– Да, Этель? – отозвался я как можно более будничным тоном. – Ты хотела… гм… что-то сказать?

Вместо ответа она медленно подошла ко мне и, пока я мялся, не зная, шагнуть назад или нет, положила мне руки на плечи и, так же пристально вглядываясь мне в лицо, торжественно поцеловала.

– Спасибо, дорогой друг, спасибо, – произнесла она низким трепещущим голосом.

Я, разинув рот, смотрел, как она медленно выходит из комнаты. Хозяйка дома вслед за хозяином дома пришла поблагодарить меня за то, что я пристрелил одного из гостей. Хорошенькое дельце!

К ужину я сошел в еще большем смятении, чем прежде.

Разговор за едой не клеился. То полностью прекращался, так что всем становилось крайне неловко, то вспыхивал почти лихорадочной живостью. Только миссис де Равель да Джон Хиллъярд держались практически так же, как обычно. Арморель не проронила ни слова. Однако я заметил, что на лицо ее вернулись краски, да и вообще она казалась куда спокойнее. Мисс Верити, разумеется, не выходила.

Я старался держаться непринужденно, хотя чувствовал себя не в своей тарелке. Возможно, после недавних событий у меня разыгралось воображение, однако мне чудилось, будто все кругом настолько стараются вести себя как можно естественней по отношению ко мне, что результат уж вовсе далек от естественности. Все – кроме де Равеля. Он же обрушил на меня град язвительных выпадов, подчас пропитанных такой горечью, словно, став главным подозреваемым, я оскорбил его в самое сердце. Вот уж не пойму я его.

На счастье, после того, как дамы удалились, он очень скоро невнятно извинился и тоже вышел, оставив нас с Джоном наедине. Мне хотелось перекинуться с Джоном парой слов. За время ужина я успел собраться, и мне в голову пришла уйма вопросов, задать которые раньше помешала растерянность.

– Перед ужином вы сказали, Джон, – начал я вполне спокойно, недрогнувшей рукой наливая себе второй стаканчик портвейна, – что у вас есть причины полагать, будто бы полицию не устраивают мои показания. Ума не приложу почему. Я рассказал им чистую правду. Что именно их не устраивает?

Джон смущенно потеребил галстук.

– Послушайте, Сирил, возможно, я напрасно растревожил вас. Ужасно глупо с моей стороны. Правда в том, что меня самого это чертовски потрясло, вот я и поспешил вас предостеречь. На самом деле суперинтендант ничего конкретного не говорил.

– Понятно. И теперь вы думаете, не ошибочное ли у вас сложилось впечатление.

– Да нет, – неохотно признался Джон, – не то чтобы. Но, думаю, может, я слегка преувеличиваю. Сейчас вам расскажу, почему мне так показалось. Помните, после разговора с вами он снова позвал меня – уверен, с единственной целью сверить со мной ваш рассказ. Не сомневаюсь также, что и после нашего разговора у него осталось немало вопросов. Кроме того, он расспрашивал меня о ваших отношениях с Эриком, что лично я счел дурным знаком.

– Что вы ему сказали?

– Что вы едва знали друг друга.

– Всплывало ли в разговоре имя мисс Верити? – спросил я, беря быка за рога.

– Со всей определенностью, нет. Во всяком случае, с моей стороны. Собственно, – неловко произнес Джон, – я хочу передать всем остальным, чтобы они ничего не рассказывали про нее… и вас.

Странное мое спокойствие возрастало в той же мере, что и смущение Джона. Я с интересом отметил сей факт.

– Пожалуй, это было бы нелишним. Вы прекрасно знаете, отчего я демонстрировал открытый интерес к мисс Верити – по личной просьбе Этель. Думаю, было бы лишь честно по отношению ко мне объяснить это и всем остальным. Если полицейские услышат, что я интересовался ей, то придут к очевидным, хоть и неоправданным выводам, и будет крайне трудно их разубедить.

– Безусловно, я так и сделаю, – пробормотал Джон. – Видит бог, уж в этом мы перед вами в долгу.

– Джон, – с любопытством спросил я, – вы в самом деле верите, что я застрелил Скотта-Дэвиса? Только честно?

Но честно ответить Джон не мог.

– Конечно, если вы говорите, что это не вы… – уклончиво промямлил он.

– И было бы бесполезно уверять вас, что это не я?

Внезапно Джон широко улыбнулся.

– Ладно, Сирил, что бы вы там делали или не делали, а вот заметили ли вы, что я сегодня выставил бутылку восемьдесят седьмого года? Не стану ничего говорить о причинах и следствиях, всего лишь констатирую факт. И поднимаю следующий бокал за вас. Ваше здоровье, Сирил Пинкертон!

Необыкновенно игривая речь для Джона!

Однако я с ним еще не закончил. Оставался еще один, последний вопрос.

– Хорошо, Джон, тогда скажите: а вы-то сами рады – извините, но тут иного слова не подберешь – рады, что Скотт-Дэвис мертв?

К моему собеседнику мгновенно вернулась обычная серьезность.

– Послушайте, Сирил, я человек не сентиментальный и не разделяю всей этой современной ерунды о святости человеческой жизни. Предки были разумнее нас: они почитали священной жизнь лишь тех людей, которые приносят пользу обществу, а если же благо общества требовало принести в жертву жизнь даже самого полезного человека, они не рассусоливали вокруг да около, а приносили эту жертву. Если современные сентименталисты и способны найти что-то священное в жизни развратника, мота и профессионального прелюбодея, то я – нет. Иных мужчин, да и иных женщин (таких мало, признаю, но все же встречаются и они), по всей справедливости следовало бы стрелять на месте, и Скотт-Дэвис принадлежал к их числу. Я не намерен опускаться до благопристойного лицемерия и делать вид, будто хоть сколь-нибудь жалею о смерти того, чья жизнь была не просто совершенно бесполезной для общества, но даже и таила для него угрозу. Да, Сирил, если вы именно это хотели услышать, то я рад, что Скотт-Дэвис мертв.

– Право же, Джон, – отозвался я довольно легкомысленно, потому что он смотрел на меня слишком уж серьезно, – вот уж не знал, что вы принимаете общественное благо так близко к сердцу. Вы, верно, тайный социалист.

Он чуть расслабился.

– Ну разумеется. Я фанатичный консерватор, то есть на практике я куда больший социалист, чем все теоретики социализма, вместе взятые. Допили портвейн? Тогда, пожалуй, пора идти к дамам.

Но хотя Джон отправился через холл в гостиную, мне еще не было суждено достичь этого святилища – в холле маячил де Равель. Стоило нам выйти из столовой, как он волком устремился ко мне.