class="p1">Выкатился из тины на бережок. По лужку покатился, мокрый след в траве, от детского визга подальше.

Лежит Гуга на солнышке, греется, свой полумохнатый животик почесывает. А рядом дачи правительственные. За заборами теннисные корты. Там – стук да стук, шлеп да шлеп.

Вылетел из‐за забора теннисный мячик и в пруд шлепнулся. Облепили его пиявки, запищали, на дно утянули. Выбежал из калитки немолодой человек в белых шортах, подхватил Гугу под животик, подбросил. И не успел тот опомниться, ракеткой назад через ограду послал.

Летает Гуга над правительственной сеткой туда-сюда, туда-сюда. «Играть не умеют, – думает, – фу-ты ну-ты, кроссовки «Адидас», мячи из банок сами выскакивают – одна видимость!» Тут кто-то дал свечу, и закатился Гуга в раздевалку.

Вышел из раздевалки Гуга в белой майке и шортах. Такой круглый, уверенный, все сразу подумали: новый тренер.

Прыгает новый тренер по площадке, всех учит, фору дает, усталости не знает.

Стараются неумехи, потеют, все равно не получается. Как ударит пожилой сановник – да не по мячу, по тренеру. И полетел Гуга высоко-высоко, в окно министерства влетел, в кабинет закатился.

А там все круглые – из кабинета в кабинет катаются, бумагами шелестят, дела важные решают, и никому невдомек, что все это – мячи теннисные. Дать бы им ракеткой под зад…

Теперь Гуга на правительственной даче отдыхает у бассейна в шезлонге, полумохнатый животик почесывает и вздыхает. Вспоминает, верно, как в тине пиявки и головастики по всему пруду его гоняли.

ЖУЖУКИНЫ ДЕТИ

Не из-под зеленого листочка Жужука вылез, из-под отросшего ногтя большого пальца ноги покойника, которого похоронили две недели тому назад. Просунулся Жужука в щель небрежно сколоченного гроба, протерся между комьями липкой глины, выбрался на поверхность. И стоит такой крепкий, цельный, будто сплошь хитином покрытый, низколобый, с выступающей вперед челюстью. Что хочешь перегрызет.

Устроился на первое время в ДОК пилорамой работать. Запускает справа бревна между челюстями, а слева они уже разрезанные на доски выскакивают. Только гора опилок растет, сперва до пояса, потом уж бригада лопатами отгребает.

Однако через некоторое время уволился. «В ушах звенит, не могу», – объявил он недоумевающему мастеру.

Причина была другая. Женился Жужука. Жена попалась красивая, тощая, злая, как шило, а теща просто пила зубастая. Пробовала она Жужуку поначалу пилить, да такой он твердый и гладкий оказался, все стальные коронки у нее изо рта повыскакивали. Тут уж сам Жужука за нее взялся, настрогал из нее табуреток. Из одной тещи целых три табуретки вышли.

Конечно, соседи внимание обратили. Куда старая женщина подевалась? Уехала. Куда уехала? Пришли из милиции. Два милиционера и следователь. Сидят на табуретках. Все трое такие весомые, теща под ними только поскрипывает. Ни с чем ушли.

Тут, времени не теряя, стали Жужука с женой пилить, строгать и сверлить. Жужука детей делает, а жена им глазки, носик, ротик и ушки просверливает. Целая армия получилась.

Подросли дети с той поры. И теперь куда ни посмотришь: на улице по двое, по трое квадратные с плоскими затылками, деревянными кулаками и одеты по-модному: пиджак – трапецией, брюки – мешком. В «Мерседесе» – такие же сидят. В ресторане они же гуляют. Из пистолетов друг в друга пуляют – всё жужукины дети. И не кровь из них течет, а морковный сок.

ЕВРАЗИЙ

Любил Евразий забраться на мачту какого-нибудь посольства и развеваться там на ветру.

– Это флаг какой страны? – спрашивали друг друга прохожие.

– Какой пестрый, такую не знаю, – говорил задумчиво кто-нибудь.

– Это Евразий, – мог сказать знаток, но помалкивал, потому что такой страны еще не было.

– Я – целый континент, – сам на себя удивлялся Евразий. Говорил он на стольких языках, что все не упомнишь. Так что лучше я буду передавать его речь по-русски, и от санскрита недалеко.

Долгую жизнь прожил Евразий. Был он молодой и старый, это как поглядеть. Полчища воинственных диких племен пересекали его от ступней до затылка. От монголов он только почесывался. Скачут, как блохи, гунны. Пустил их однажды погулять по своему сапогу, так они Рим разорили.

Там зудит, тут загноилось. Войны да мятежи. Надоело Евразию, ушел в степь, в высокие травы, подружился там тоже с бродягой. Замечательный был, большой, почти как Евразий, Велимир Хлебников – поэт. Бывало, идут по степи двое: Евразий и Велимир, стоило посмотреть. Но отпела Велимира степь.

Гумилева уважал, Льва. Ведь какой евразийский Лев! Днем на лесоповале за колючей проволокой, а ночью по окрестным холмам на свободе рыскает, лагерных псов своим рыканьем пугает.

Cахарову, ученому, симпатизировал. Видел он Евразия в полный рост, не как другие. Но умер Сахаров. Новые времена наступили. Новые что старые: объединяют, делят, будто коровью тушу. Мейл-арт, да и только. Шозо Шимамозо.

Плюнул на все и уехал в Крым загорать. Пошел купаться в море, тут его заново и открыли туристы из Киева. Насорили – бутылки, банки, пластик, сигареты, гады, о пупок гасили. Покричали – и уехали на моторке. Рассердился Евразий, перевернулся на живот, пукнул – поднялась такая волна вслед молодым дурням, моторку на камни выбросило.

– Эх, люди, люди, евразийцы! Никому больше не позволю себя открывать. Заберусь на Эйфелеву башню и буду там трепыхаться в виде флага сомнительной страны. Пусть парижане любуются.

ОЧЕНЬ КОРОТКИЕ РАССКАЗЫ – 98

* * *

Морозно. Бродячим собакам не позавидуешь. На автобусной остановке на скамеечке смирно сидят закутанные бомжи, опухшие от мороза и водки, с котомками и пакетами. Сидят, жизнь пережидают.

* * *

Утреннее солнце в соснах напрожег белым слепит. Еловые ветки волнуются, снег подметают. Ломаная ветка горсточкой почернелых листьев туда же – весну ухватить хочет. С ночи снег осел, поноздревел, теперь в сухую крапинку – березы засыпали. Спасибо Пришвину, видеть научил.

ТЕНЬ ОСЯЗАНИЯ

(1999)

Апликации

МАРФА

Все мне кажется, где-то близко он разговаривает. Там в проулке за кустом жасмина. Еще солнце невысоко, а вышел он с первыми лучами, предположим, от Раменского. Утром и милиция не обращает внимания на странную толпу бородатых не то цыган, не то арабов в длинных серых одеждах. Милиционер, сам видел, вообще с индифферентным видом смотрел сквозь разговаривающих – на сельский магазин. Может, его крылечко и желтая старая вывеска СЕЛЬМАГ № 117 казалась ему более реальной, чем эта достойно идущая по сосновой аллее кучка неместных и непьяниц. Зато давние жители, особенно евреи, неважно живые или давно умершие,