Поэт сосредоточился и совсем другой, эстрадный, стал выкрикивать свои стихи в раскрытую форточку.

Что там слышали стоящие на снегу между сосен! В Америке они бы слушали, не вылезая из своих автомобилей, лишь опустив стекла. Что там слышали из форточки! Они были заранее, они были заранее в восторге (между сосен в сумраке маячило отражение зеленой лампы). Заранее были, стоя на холоде возле дачи, где некогда жил и писал, некоторые только что выскочив из его романа (вчера вечером из-под лампы), растерянно стояли под соснами. А поэт, распустив губы, все кричал в форточку и не мог докричаться.

Его стихи казались объемными и большими. Невнятными кусками стихи располагались по комнатам, сжимаясь в трубку, проскакивали сквозь форточку наружу, и там между сосен разворачивались и повисали бумажными облаками.

Я прикоснулся к одному куску, застрявшему в дверях. Стих сжался туалетной бумагой, с пальцев закапало на паркетный до бела вымытый пол. Странно, но ничего в руке не осталось.

Набросок (бумага, уголь): На углу 6 авеню и 42 улицы стоит поэт в платке с огурцами, повязанном на голую шею. Светлый пиджак был широко распахнут. Поэт не то улыбается, не то гримасничает, не одобряя длинный, как траурный поезд, кадиллак, проезжающий сзади по 42‐й.

Сам рисунок в духе умеренного кубизма.

Не замечая моих пассов и вряд ли учитывая меня самого, в комнате вокруг располагались престарелые поклонницы поэта. За широкой спиной шубы, как на старинной сцене, на привилегированных стульях и табуретках, созерцая поэта со спины, сидели сухонькие древние интеллигентки. Панбархат и стеклярус. Белые глаза, выцветший ситчик. Вечные девушки. Которые знали, которые приходили, которые повторялись, некоторые притворялись. Но повторяясь, притворяясь, они черпали для себя особую сладость в близости к своему кумиру. Не так уж много места занимали они в жизни гения – походы по грибы, пасхальная суета на кухне, местная библиотека – даже толстуха в пенсне и то умудрялась сидеть на стуле одной половинкой зада, обтянутого праздничным крепдешином. Остальные стулья были совсем пустые. Одна видимость, что старушки, зеленый стеклярус, а проведешь рукой… Так я и сделал. Отодвинувшись, я подумал, на местном кладбище, если приглядеться к пожелтелым фарфоровом фото на плитах возле его памятника, многих увидишь и узнаешь.

Натюрморт (холст, масло). На фоне окна на дачном некрашеном столе почти посередине – глиняная крынка, из которой выходит горой и торчит со все стороны роскошный букет полевых цветов. И хотя написан весь очень импрессионистично мазочками, все лютики и колокольчики видны – каждый в отдельности. А за окном в высокой траве – те же лютики и колокольчики, только на воле. И что-то есть в сюжете картины, что забыть невозможно. Не видел я такого прежде.

Поэт тоже существовал в двух ипостасях. Один в распахнутой шубе кричал в форточку и все старался докричаться до себя, который стоял снаружи возле черно-лаковых машин, тоже в шубе нараспашку. И слушал довольно иронично. Потому что был молод. А тот уже обрюзг, стареющий тенор. Поэт пытался докричаться до себя – там на улице и досадовал: «Весь мир меня слышит, а не умею! Сам себя не слышу».

Я хотел схватить его за рукав шубы: хватит! напрасно! не надо! Но пальцы мои опять разъехались на фотографической блестящей плоскости.

Рисунки и наброски в одной рамке (карандаш, бумага верже). Два солдата времен первой мировой отдыхают, видимо, беседуя, ружья мирно лежат рядом. Угловато-кубическое лицо совсем юного прежнего хозяина дачи, уродливо-красивое, крупные губы, тяжелый и гордый подбородок, как у лошади. Ниже – виньетка в стиле модерн-арт).

БЕЛЬЕ НА СТАРОМ ДВОРЕ

На крыше от чердачного окна до антенны протянуты бельевые веревки. И между домами – от балкона к балкону. Везде развешаны простыни, пододеяльники, вообще – постельное белье, кальсоны, майки. И снова – постельное белье, кальсоны, майки, сорочки, рубашки. И опять ближе к земле – голубые призрачно кальсоны, оранжевые майки, которые кажутся черными, рубашки в полоску и просто белое – нежно светится под луной.

Как тогда ночью на юге. Или это были белые поля душистого табака – вплоть до здания военного санатория. На мне была новая с лавсаном рубашка. И прикасаясь, стеклянная ткань царапала мою свежезагоревшую спину – лопатки. Грудь тоже, я знаю, покраснела, и все начинало саднить и болеть. Я лихорадочно ждал. Сейчас появится, сейчас. Всего было слишком много: южного солнца в упор, гремящего моря, кислого вина в квасных кружках, всякого, в основном, приезжего народа, оглушенного всем этим, но женщина была одна. От ее волнистых волос пахло так, что все душистые табаки и даже зеркальная луна меркла. Она давно пришла. Я обнимал ее, где и не мечтал. Все было нежное, как сливочное масло. Она коротко и негромко вскрикивала, видимо, днем тоже обгорела. И чайки с берега ей отвечали. Очень мешала грубая мешкообразная юбка, белые трусики не очень мешали, и руки мои, руки ее в этой любовной борьбе двух спрутов давно праздновали свое торжество. А я все еще ждал ее. Посматривал на отцовские медно-золотые часы. Решил, что она у ворот, и было направился туда. К поблескивающему морю. Нет, она была со мной – подо мной на боку, сверху осыпались на нас светящиеся лепестки шиповника, и явно опаздывала. Так и не пришла.

Обои: на темно-коричневом фоне декоративные золотые ветви круглятся и раздваиваются, заканчиваясь золотыми бутонами.

Белье треплет ветер. Не знаю, сохнет ли белье под луной, но, кажется выпуклости и впадины, проступающие на нем, рисуют человеческие фигуры.

Темное девичье лицо с белыми впадинами глаз обозначилось. Острые груди и плоский животик. Длинные лядвия, колени. Темный пропечаток лица вглядывается в ночь.

А внизу на дворе под балконом обвисшей простыней, напоминающей человека в плаще, обозначился ты.

Еще одно темное – длиннее – женское проявилось Туринской плащаницей. Повернулось к тебе, смотрит большими белыми. Простыня, халат, сорочка, пододеяльник, наволочка, босые ноги…

Смотрю на твои босые загорелые – ты протянула их по песку к морю. Между тем на ногах белые босоножки, чтобы не мочить обувь, поспешно сдергиваешь их и ставишь на песок повыше. Мы с тобой в краю непуганых нудистов. Хотя однажды на катере приехала местная милиция и всех увезли на материк, чтобы там всех прилично одеть и с каждого взять штраф. Но тем и ограничились. И теперь то там, то тут сквозь высокую траву и кусты репейников просвечивает нагота, обычно, семейная. Нет, хотя бы босоножки