– Лучше не по телефону.

– А если вкратце?

– Если вкратце, то обычный жулик, картёжник, проигравшийся неудачник.

– Воспитать можно?

Приятель хмыкнул:

– И не таких, Лёха, уму-разуму научали. Ты подъезжай – покумекаем.

– Хорошо, брат, спасибо. Завтра, наверное, подскочу. С меня причитается.

– А то, – он рассмеялся. – Бывай.

«Значит, ничего особенного в этом Грише не было, приятель редко когда ошибался, – размышлял я, глядя на крымские скалы, скрывавшиеся за новенькими блестящими заборами, преграждавшими доступ к лесу и морю. – Может, действительно, оборзел, потому что загнали мужика в угол. Хорошо, что воспитать можно. Но что с кредиторами? Помогут друзья отца?»

Домчав из Ялты в Севастополь, казалось, за рекордное время, мы встали в очередной севастопольской пробке. Водитель злился на отсутствие дорожных развязок, я ругал мещан, накупивших в Ростове и Краснодаре дешёвых машин.

– И это верно, – соглашался водитель, – я свою тоже бэу взял, но крымчанку. Не хотел с материковыми связываться. Там каждый гондон хочет нажиться. Гонят нам в Крым всё ненужное…

– Как в секонд-хенд?

– Точно! – Водителю понравилась эта моя случайная мысль. – Всё, что не нужно, сплавляют нам по двойной цене. Хорошо, если повезёт и тачка нормальная, а если какую из Мурманска и Новосибирска впарят, и ты, лох, не заметил?

– Почему из Мурманска и Новосибирска?

Водитель посмотрел на меня как на полудурка.

– Как почему? У таких машин днища сгнившие. Там же мороз, лёд – дорогу таким дерьмом посыпают, что у собак ноги разъедает, машина три-четыре года отъездит – и на свалку.

За этими насколько наболевшими, настолько и бесполезными разговорами мы миновали пробку, вырвались на простор, и когда такси выехало на дорогу, ведущую к дому старика, я ощутил, что больше не контролирую гнев, поднявшийся изнутри. Хотелось прямо сейчас поймать Гришу и «воспитать» его. И чтобы он отвечал, чтобы с кровью, тогда можно было бы не останавливать себя. Я жаждал драки, такой, чтобы если не закончить эту историю, то подвести её к финалу.

Но Гриша мне, конечно, не встретился. Ничего не замечая вокруг, я вбежал в подъезд. Дверь в квартиру пьянчуг на первом этаже была распахнута, но внутри находились не две спившиеся бабы и несчастный Ванечка, а таджики. Они волочили мешки и рулоны, работали болгаркой и шпателями – там шёл ремонт. Куда пропала горестная семья, в какой клоповник переехала? Я решил выяснить это позже, а сейчас всерьёз способен был думать только о Фомиче.

Замок на его двери стоял всё тот же. Это удивило меня. Но в самой квартире пахло конфликтами и переменами, я чувствовал их. Здесь произошло то, о чём не рассказала мне Инга Александровна. Возможно, произошло уже после того, как её погнали вон, а возможно, она просто не решилась сказать. «Извините, но я верну вам деньги. Он сумасшедший, этот парень». – «Нет-нет, деньги оставьте себе, я вас понимаю. Примите их и мои извинения». Она боялась приходить сюда вновь, но и я боялся, топчась в прихожей, на вспучившемся желтоватом линолеуме, чистом, намытом Ингой Александровной и оттого ещё более жутком в этой своей прибранности. Слышал ли старик, как я зашёл? Слышал ли он вообще что-нибудь? Мы не виделись много дней – для нас много дней, – но я не мог заставить себя зайти в комнату.

Шаг, другой, третий, но я двигался не в комнату, а в сторону кухни, осматриваясь. Толкнул притворённую дверь – посуда была на своих местах, но на столе в фарфоровой кружке с кошечками томились окурки, я знал, чьи они, а пожелтевшие стены ещё хранили табачный запах. Я открыл дверь на балкон, вышел, глотнул воздуха, решаясь. Увидел виноградную лозу – ягоды цвета индиго наконец созрели. На верёвках для сушки белья одиноко болталась застиранная голубая тряпка. Перед домом, на «пятачке», играли дети. Я слышал детский визг, смех – и, наверное, именно он помог мне идти в комнату к старику, чтобы встретиться с неизбежным.

Старик не повернулся, когда я окликнул его. Так уже случалось раньше, но этот раз был прощальным. Старик хрипел, и через хрип доносились стоны – он лежал на правом боку, посредине дивана. И всё сразу же стало ясно. Вспомнился госпиталь, когда мы встретились в первый раз и я, заметив, что старик прислушивается к нашему разговору с дедом, стал говорить громче, привлекая внимание, пробуждая жизнь.

И вспомнился день, проведённый с Ксюшей, такой же плюшевый, улыбчивый, розовый, как свинка Пеппа в её руках. И вспомнилась – уже с другим чувством – моя каторга в Ялте, которую час назад под угрозой увольнения требовал продолжить управляющий, но я не мог. Не мог вообще ничего, усевшийся на краешек раскладного диванчика, взявший за плечо старика и почувствовавший его боль, его терзание и более всего его желание прекратить всё это как можно скорее.

На виске Фомича я увидел рассечение, кровь. Тронул рукой. Старик поморщился – он ещё чувствовал тело.

– Откуда это? – спросил я и, конечно, не получил ответа.

Старик упал? Его «упали»? Когда и как это произошло? Я приблизился к губам старика, чтобы услышать. На них засохла кроваво-гнойная корка. Старик что-то шептал. Я разобрал:

– Не надо врача.

– Нужен священник, – неожиданно сказал я.

Старик посмотрел испуганно. Глаза его закатились, белки – уже не белки, а желтки, в грязноватой плёнке, все в красных сосудах; и кожа прозрачная, как стекло, лицо хрупкое – страшно дотронуться.

– Нет.

Старик вдруг попытался привстать, дёрнулся телом. Растратил последний запас сил. Тот, что берёг для прощания. Рука его потянулась к медальону, затеребила ворот рубашки. Я помог: расстегнул пуговицы, оголил грудь. Увидел серебряный медальон. Такой же сверкающий, чистый, как и в первый раз. Не почерневший. И опять вспомнил Ксюшу, серебряный крестик у неё на груди. Тот, с которым её крестили в Покровском соборе. Сам я нательного креста не носил, не был набожным человеком. Но сейчас, когда старик отходил, показалось правильным, если бы крест появился у него на груди. Я не видел в квартире каких-либо религиозных символов, не знал даже, был ли Фомич крещён, но в этом тесном, затхлом пространстве, где сплелись разочарования и ожидания, должен был появиться тот, кто исповедовал бы старика, – это я знал наверняка.

У меня не было знакомых батюшек, и сначала я решил искать их по интернету, но после вспомнил о Валике Проскурине: он, кажется, ходил в церковь.

– О, друже, рад слышать! – голос его звенел от бодрости.

– Здоров, здоров. Мне нужен священник, – я решил ничего не говорить о старике, – исповедовать.

– Насколько срочно?

– Очень срочно.

– Ох, так, дай подумать, – Валик замолчал. – А, слушай, конечно! Отец Василий! Точно! Сейчас брошу эсэмэс с его номером.

– Спасибо, друг.

– Не за что! Удачи!