говорили, а потом мы что-то услышали, только не помню что, и побежали посмотреть… И на этом месте я сорвался. Заистерил, урод. – Я умолк.

– Эй, расслабься. – Кэсси подошла ко мне и положила на плечо руку. – Это уже немало. В следующий раз все остальное вспомнишь.

– Нет, не вспомню. – Объяснить я был не в силах.

Я по-прежнему толком не знал, откуда во мне такая уверенность. Мне выпал козырь, единственный шанс, а я его потерял. Я закрыл лицо руками и совершенно по-детски разрыдался.

Ни обнимать, ни успокаивать меня Кэсси не стала, и за это я был ей благодарен. Она молча сидела рядом, поглаживая большим пальцем мое плечо. Я плакал. Оплакивал не троих сгинувших детей – нет, этого утверждать не буду, – а непреодолимую пропасть, которая легла между ними и мной, миллионы миль, словно между планетами, что стремительно удаляются друг от друга. Сколько же нам предстояло потерять! Нам, таким маленьким, таким уверенным, что вместе, сообща, мы сумеем противостоять тьме и мудреным опасностям взрослого мира, что, смеясь и играя, мы преодолеем их.

– Прости. – Я наконец выпрямился и тыльной стороной ладони вытер слезы.

– За что?

– За то, что веду себя как придурок.

Кэсси пожала плечами:

– Тогда мы квиты. Теперь ты знаешь, каково это, когда мне снятся кошмары, а ты меня будишь.

– Серьезно? – Такое мне в голову не приходило.

– Ага. – Кэсси вытянулась на диване, достала из тумбочки упаковку салфеток и сунула мне: – Высморкайся.

Я выдавил из себя слабую улыбку и послушался.

– Спасибо, Кэсс.

– Получше?

Я глубоко вздохнул и вдруг протяжно зевнул.

– Получше.

– Спать ляжешь?

Напряжение постепенно отпускало мои плечи, навалилась такая усталость, какой я не испытывал никогда в жизни, но краем глаза я по-прежнему будто видел чьи-то стремительные тени и дергался от каждого потрескиванья в стенах. Я знал, что стоит Кэсси погасить свет – и я, лежа в одиночестве на диване, тотчас же услышу множество безымянных тварей, которые льнут ко мне, перешептываются и скребутся.

– Пожалуй, да, – ответил я. – Ничего, если я с тобой лягу?

– Да запросто. Но если будешь храпеть, отправлю тебя на диван. – Она выпрямилась и вытащила из волос заколки.

– Не буду, – пообещал я.

Я снял ботинки и носки, но думать над тем, в какой последовательности раздеться, оказалось чересчур сложно, поэтому я забрался под одеяло прямо в одежде.

Кэсси стянула свитер и улеглась рядом. Ее растрепанные кудри щекотали мне лицо. Я машинально обнял ее.

– Спокойной ночи, спасибо еще раз.

Кэсси погладила меня по руке и, повернувшись на другой бок, потянулась погасить свет.

– Спокойной ночи, дурачок. Выспись. Если что, разбуди меня.

Волосы Кэсси пахли свежестью чайных листьев. Она опустила голову на подушку и вздохнула. Ее маленькое тело излучало тепло, наводящее на мысли о слоновой кости и блестящих каштанчиках, – чистое, пронзительное наслаждение, когда держишь в кулаке нечто приятное. Уже и не припомню, когда в последний раз ощущал что-то подобное.

– Спишь? – прошептал я через долгую паузу.

– Нет, – ответила Кэсси.

Мы лежали молча, не двигаясь. Я кожей чувствовал, как меняется вокруг нас воздух. Он подрагивал и уплотнялся, как бывает над горячим асфальтом. Сердце заколотилось сильнее – впрочем, не знаю, может, это отдавалось у меня в груди сердцебиение Кэсси. Я развернул Кэсси к себе лицом и поцеловал ее, и она, немного помедлив, ответила на поцелуй.

Я уже говорил, что зыбкость всегда лучше определенности, и, разумеется, говорил так, потому что считал себя трусом, но я кривил душой – не всегда лучше. Лишь в ту ночь. Лишь в тот раз.

17

В кои-то веки первым проснулся я. Час был ранний, на улицах тихо, а бирюзовое небо – Кэсси жила под самой крышей, поэтому любопытных соседей не боялась и занавески почти никогда не задергивала – окрасилось бледным золотом, безупречное, словно в кино. Значит, проспал я всего час или два. Где-то вдали уныло перебранивались чайки.

В робком утреннем свете квартира выглядела запущенной и мрачной – на столике вчерашние тарелки и стаканы, едва заметный сквозняк шевелит документы, пятном на полу темнеет мой свитер и повсюду непропорционально длинные тени. Под ложечкой засосало, да так сильно, что я решил, будто это сушняк с похмелья. Я взял стакан воды с тумбочки и сделал несколько глотков, однако пустая боль не отступала.

Я думал, что Кэсси проснется, но она даже не шелохнулась. Прижавшись ко мне, она крепко спала, рот чуть приоткрыт, одна рука мирно лежит на подушке. Я убрал с ее лба волосы и поцелуем разбудил ее.

* * *

Мы провалялись в кровати до трех. Небо посерело и набухло, и когда я выбрался из-под одеяла, меня пробрал холодок.

– Я сейчас с голоду умру, – сказала Кэсси, застегивая джинсы.

В тот день она казалась мне до боли прекрасной: растрепанная, пухлые губы, глаза с поволокой, а взгляд по-детски мечтательный.

– Позавтракаем?

– Нет, спасибо, – отказался я.

Обычно когда я остаюсь на выходные у Кэсси, то воскресенье мы начинаем с плотного завтрака и прогулки по пляжу, но сегодня я не осилил бы ни разговоров о том, что случилось ночью, ни попыток избежать их. Квартира внезапно сделалась маленькой и тесной. В самых странных местах у меня появились синяки и ссадины – на животе, на локте; на бедре алела отвратительная царапина.

– Надо машину забрать.

– Подбросить тебя? – спросила Кэсси, натягивая футболку, но удивление в ее взгляде я заметил.

– Нет, пожалуй, на автобусе доеду, – сказал я и нашарил под диваном ботинки. – Полезно прогуляться. Позвоню тебе попозже, ладно?

– Разумеетсся, – весело согласилась Кэсси, но я чувствовал пробежавший между нами холодок, едва приметный, незнакомый и опасный.

На пороге мы быстро обнялись.

Я нехотя потоптался на остановке, но спустя минут десять-пятнадцать сказал себе, что игра не стоит свеч: тащиться туда надо с пересадкой, автобусы по воскресеньям ходят редко, так немудрено и целый день потратить. На самом же деле мне не хотелось соваться в окрестности Нокнари, пока на раскопки не вернутся шумные и неуемные археологи. Я представил раскопки сегодня – пустынные и молчаливые под тяжелым серым небом, – и мне подурнело. Я взял на заправке стаканчик невкусного кофе и зашагал домой. От Сандимаунта до Монкстауна четыре или пять миль, но я торопился: Хизер наверняка дома, с ядовито-зеленой маской на лице смотрит “Секс в большом городе”, включив телевизор на полную громкость. Она непременно пустится рассказывать о своем свидании вслепую и захочет узнать, где я был, почему у меня такие грязные джинсы и куда я