— Мы прямо к дому подъехать не сможем, — сказал панов Мандельштам.

Дороги-то к хижинке не было, один лес, и деревья росли густо — мы это запомнили, когда шли в город.

Но оказалось, что панов Мандельштам что-то напутал, или мы неправильно все запомнили. Мы отыскали место, где выбрались из леса на дорогу — между двумя высокими деревьями. Но упряжка там пролезла, и даже еще немного места оставалось — совсем чуть-чуть, но хоть сколько-то. Повозка у нас не особо широкая, так что мы проехали. Уже начало темнеть, и панова Мандельштам сказала:

— Давайте-ка остановимся и заночуем здесь. А то, чего доброго, пропустим дом в темноте.

И тут Ванда как крикнет:

— Вон он, домик!

Я тоже его увидел, спрыгнул с задка повозки, хотя панов Мандельштам все еще правил, и кинулся к домику. Я обежал повозку и примчался на двор первым, прежде лошадей. И домик нас ждал.

Был бы Сергей с нами — вот тогда это было бы лучше всего на свете. Но даже так было хорошо. Я помог панову Мандельштаму распрячь лошадок, мы их почистили и покормили. Я почти уже достаю лошади до спины, но еще не совсем. Лошадки стояли смирно, пока я изо всех сил тянулся, чтобы их поскрести. Я сорвал на огороде две морковки и дал лошадкам, и им понравилось, а потом я помогал разгружать все добро, что мы привезли на повозке, и мы все раскладывали, а Ванда выпустила кур походить и поклевать червяков. Завтра мы им построим курятник. А Панова Мандельштам пока варила в доме еду, и очень вкусно и тепло пахло из окон и из дверей, потому что двери она закрывать не стала.

— Стефан, беги-ка вымой руки перед едой, — велел мне панов Мандельштам.

Я побежал на задний двор, где стояла лохань с водой, зачерпнул ковшом воды и хотел уже вылить себе на руки, но не стал. Если я сейчас вымою руки, до ужина их уже пачкать нельзя, а после ужина сразу надо будет спать. Ведь уже поздно. А ждать больше никак.

Поэтому я с полным ковшом вернулся к двери. Там, прямо возле двери, я выкопал в земле ямку, вынул свой орех и положил туда. Я его примял немножко и сказал:

— Нам всем теперь хорошо, матушка. Ты можешь расти рядом с нами.

Я хотел уже забросать орех землей и полить, но вдруг почуял что-то неладное. Я еще раз поглядел на белый орех. Он лежал в теплой коричневой земле, только что-то в этом было неправильное. Будто я собрался посадить монету и ждать, пока из нее вырастет денежное дерево. Но деревья из монет не растут.

Я поднял орех, счистил грязь и подержал его в руках.

— Матушка! — позвал я.

И через миг словно кто-то положил мне руку на голову, но легонько, точно этот кто-то не мог толком до меня дотянуться. И мне никто не ответил.

Василисса, разумеется, прикатила на собственную свадьбу злая как черт; злее был разве только ее папаша. Она ведь метила в царицы, и, казалось бы, ей туда прямая дорога. Но я воссела с триумфом на предназначенный ей престол, а следующим в очереди претендентом на ее руку был малосимпатичный тридцатисемилетний эрцгерцог, уже похоронивший двух жен. И это вместо красавчика-царя, который увенчал бы короной ее чело!

Мало того — я еще заставила Василиссу тащиться по снегу и льду за тридевять земель, в захолустную Вышню, что рядом с толстостенной краснокирпичной твердыней — главным форпостом ее отца на западе. И княжна прекрасно понимала, почему я так поступаю. Она сама поступила бы в точности так же на моем месте. Она бы чванливо прохаживалась перед княжнами и герцогскими дочками, высоко подняв коронованную голову. Мы бы толпились у нее на званом пиру, а она снисходительно кивала бы, время от времени холодно и с подчеркнутой любезностью заговаривая с теми из нас, кто особенно преуспел в лести. Я бы в эту компанию не попала. Поэтому Василиссе было предельно ясно, зачем я тащу ее в Вышню: чтобы поглядеть, как она будет мне кланяться и звать «государыней», и заодно припомнить все хиханьки да хаханьки в мой адрес.

Княжна все это так хорошо себе вообразила, что, взирая снизу вверх на мою серебряную корону и поднимаясь по ступеням мне навстречу, стиснула кулаки в ожидании унижения. И она совсем растерялась, когда я сама поспешно двинулась ей навстречу, взяла за плечи и расцеловала.

— Моя любезнейшая Василисса, — промурлыкала я, — право, как же давно мы не виделись. Я так рада, что вы здесь. Милый дядя Ульрих, — прибавила я, оборачиваясь к князю: тот уже был на ступеньку впереди меня, поднимался к Мирнатиусу и моему отцу. Обернувшись, он застыл и на миг позабыл о своем гневе. — Вы уж простите меня, нам, девушкам, нелегко живется вдалеке от подружек. Вы дадите нам дозволение не оставаться на церемонию? Давайте же войдем в дом и выпьем чего-нибудь за встречу, а после я похищу у вас вашу дочь.

Я увлекла Василиссу наверх, в главные покои с открытым балконом, и отослала всех слуг. Затем я поведала ей, что Литвасу необходим наследник — и чем скорее, тем лучше, однако женитьба Мирнатиуса этот вопрос не решает. Я предоставила ей делать собственные выводы. А потом вошли Мирнатиус с моим отцом, следом за ними плелся насупленный Ильяс. Я держала Василиссу за руку, а Мирнатиус говорил безжизненным, как остывший пепел, голосом:

— Мы сочли радости брака столь многочисленными, что решили еще более приумножить их. Любезный кузен Ильяс, позволь же представить тебе твою невесту.

В церкви он так и простоял все время с кривой ухмылкой на лице. Василисса была счастлива: по случаю ей перепало золотое платье Мирьем — такое роскошное, что в нем она куда больше смахивала на царицу, чем я. К тому же она выходила за красавца, который в первую брачную ночь, надо думать, проявит хоть толику деликатности. Отец заметил, что Ильяс смотрит волком, и, пока слуги суетились вокруг Василиссиного облачения, отвел его на балкон и все разъяснил. Если Ильяс и дальше будет артачиться, сказал ему отец, то замену ему подыщут быстро. Если же он сумеет взять себя в руки и, как разумный мужчина, принять с радостью наследницу блестящего рода, то наконец перестанет быть мамочкиной шавкой, а сделается князем и правителем после смерти Ульриха. Когда они вернулись с балкона, Ильяс поцеловал руку Василиссе и предпринял честную попытку рассыпаться в комплиментах. Пылкие страсти, как выяснилось, не так уж трудно обуздать.

Весь нерастраченный гнев Василиссы передался Ульриху: князь багровел от злости за двоих. Но полютовать вдоволь ему не дали: из покоев его утащили прямо в церковь, не позволив даже дух перевести, и Мирнатиус затребовал право самому вывести невесту. А я тем временем подхватила князя под локоток и поболтала с ним. Может, ему и не терпелось вырвать дочку из царских рук и ринуться в бой во главе своего войска, но ведь на голове-то у меня по-прежнему сверкала корона. Он смотрел на меня, и гнев его таял. По городу уже ползли слухи, и его люди наверняка что-то прознали. О том, что зиму прогнало колдовство.

Пир выдался на славу. Одна свежая зелень чего стоила: зеленый салат уже долгие месяцы не появлялся даже на эрцгерцогских застольях. А у нас на столе высились целые горы поспешно собранной земляники — отец всех, кого смог, отправил в окрестные леса по ягоды. Земляничинки были еще маленькие, но такие яркие, так и взрывались во рту сочной сладостью. Мирнатиус приказал слуге принести ему целую миску и со вкусом смаковал ягодку за ягодкой, исподлобья поглядывая по сторонам. Со мной он не заговаривал, и я с ним тоже. Оборачиваясь к нему, я могла думать только о его надломленном голосе — там, в подземелье.