сгорая заживо. Я тряхнул головой, пытаясь согнать морок, порождённый воображением, но шрамы сражения не исчезали, как бы сильно не старался.

Гулльвейг оттолкнула меня и демонстративно фыркнула, проходя мимо и кутаясь плотнее в плащ. Морозы и холод приносили нам меньше страданий, чем людям, однако сверхсилой противостоять метаниям природы никто не обладал. Поэтому я натянул капюшон, убирая разметавшиеся волосы за спину и создавая маленький огонёк на ладони, что тут же сорвался с руки и медленно стал следовать за ваном. Она обернулась, но даже благодарная улыбка не коснулась её губ.

Мы шли к высокой горе, где находился некогда величественный чертог — видимо, дом правителей Ётунхейма, а под ногами хрустели кости и стрелы. Дороги были завалены камнями и развалинами, обломки стен мешали пройти и скрипели под ногами. Война уничтожила этот мир, однако кто мог запечатать его, если все мертвы? Никто не посещал здешние земли, навсегда предав край забвению и вечной мерзлоте. За городом находились просторные поля, окутанные белой мглой — там когда-то тоже теплилась жизнь. Тюр рассказывал, что раньше здесь на окраине существовал огромный Железный лес с его непроходимыми топями и мрачным буреломом, а обитали там великаны, помнящие и почитающие силу ётунов, но даже они давно покинули свои земли. Так, здесь не осталось ничего, кроме снега и скорби.

Город походил на Асгард: высокая гора, в подножье которой теснились жилища подданных, а вершину венчал разрушенный чертог. Дорога к нему проходила по всему склону, что был уставлен некогда прекрасными и просторными домами: цветущая зелёная лоза обвивала стены, мерно качался вереск у порога и распускались розы, что теперь сковал иней. Распахнутые двери не скрывали всего разгрома, что учинили внутри: изрезанные шкуры и одежды, разграбленные сундуки и порванные знамёна, груда сломанных скамеек и столов с разбросанными остатками пищи — ничего не оставили нетронутым, стремясь уничтожить любой клочок земли и прежней жизни.

Когда-то здесь должно было быть красиво. Солнце игралось лучами и заставляло жителей искать спасения у пруда, что теперь до дна объял мороз. Под тенью густых ветвей ясеней на каменных скамьях ётуны могли отдыхать и слушать переговоры птиц, а затем спускаться вниз, к площади, где торговались и менялись на свежий урожай и дичь. Звучание струн лютней смешивалось с ритмом барабанов, пока жители веселились до первых лучей зари. Теперь здесь был лишь пепел.

— Почему они все погибли? — прошептал я, оборачиваясь и рассматривая масштабы трагедии. Сотни ётунов погибли в огне и сгинули от руки асов. Я упорно сопротивлялся мысли, что это мои предки и собратья, хоть доказательств казалось предостаточно.

— Ётуны были самонадеянны и не думали, что асы могут представлять для них угрозу, — растягивая слова, пояснила Гулльвейг. — Наставник говорил мне, что гибель Имира стала для них настоящим ударом, но было слишком поздно: огромное войско сломило их. Кроме того, ётунов с годами становилось всё меньше: старость и болезни забирали их, а наследников не рождалось. Они боролись за чистоту крови, а в итоге получили недуги, что передавались из поколения в поколение и убивали их. Многие из них ушли в другие миры и там стали строить семьи с великанами, однако детей рождалось мало. Их столица, где мы сейчас и находимся — Утгард — единственный город Ётунхейма, что постепенно приходил в упадок. И если бы не война, то ётуны вымерли бы через пару десятков лет.

Аккуратно переступив через тело воина, сжимающего копьё, я поинтересовался:

— И кто же твой наставник, если он так много знает?

Она никогда не называла его имени, но именно он с её слов надоумил Гулльвейг искать правду об устройстве мира, таинственном возвышении Одина и собственной матери, которую никто из троицы не знал. Однажды колдунья упомянула, будто отец даже имя её отказывался произносить и вообще задаваться вопросом, где она. С тех пор Гулльвейг и оказалась помешанной на поиске истины.

— Неважно, — равнодушно произнесла она, не поворачивая головы. Ясно, ещё одна тайна, которой ван будет кичиться до скончания времён или пока не наступит нужный ей момент. Злость из-за собственной беспомощности невыносимо раздражала: надо научиться играть на опережение, иначе вечно буду зависеть от неё.

— Ты сказала, что детей не рождалось, но я видел там их трупы, — тихо произнёс я, не желая упускать темы.

Гулльвейг холодно произнесла:

— Они или умерли бы через пару лет, или родились полукровками, как ты.

Я замер, поражённый её словами, и изумлённо прошептал:

— Что?

Ван раздражённо обернулась, дрожа от холода, от которого её не спасал даже мой огонёк:

— Подумай сам, Локи. Детей нарекают по имени отца, а ты Лаувейсон. Твоя мать подписывалась как принцесса Ётунхейма. Наследников больше не было, так от кого она могла родить? А раз кожа твоя не отдаёт синевой, как у истинного ётуна, то отец твой великан. Или ты и до этого додуматься не можешь?

И не желая больше разговаривать, она пошла вперёд, оставляя меня одного. Я не знал верить или нет, верить всем словам и доказательствам, принимать реальность и признавать опустевший мир своим домом или продолжать верить в сказку, что моими родителями были асы, как у Сиф. Действительность никогда не казалась столь пугающей. Мама… Ма-ма… Что таилось в этом слове? Никогда не произносил его, не знал, что скрывалось в его смысле. Я помнил Бальдра и его привязанность к Фригг, и в те моменты хотелось также тянуть к кому-то руки, желая объятий и утешений, но вместо них был тёмный закуток и друзья, что стали семьёй, а я их предал. Сердце кровоточило, изводя тоской и болью. Расскажу, обязательно предупрежу и не оставлю их одних в лапах сейда и заговоров. Их и без того слишком много, а последствия лежали у ног и зияли смертью. Здесь не было ни одной живой души — лишь скорбь и пустота.

Я стянул капюшон, читая про себя коротенькую молитву, вычитанную ещё в детстве: «Отыщите покой среди звёзд во мраке ночи и тумане жизни». Не забуду. Хотел бы не видеть никогда этого места, не чувствовать собственной крови, стекающей на снег, и не понимать, что здесь и есть мой дом. Снежинки медленно падали с небес, оставляя хладные поцелуи на лице и тая на руках, будто слёзы памяти.

— Ты идёшь? — высокий голос разрезал тишину. Ван замерла на лестнице, заваленной доспехами и переломанными щитами — дорога в разрушенный чертог правителей.

Он был выполнен из белого камня, что сиял при свете солнца, а теперь угрюмо чернел, помня смертельное прикосновение огня. В стенах