И как сказала Гулльвейг, боюсь, что собственных сил аса может не хватить на постоянном использование такого мощного оружия. Правда, есть один недостаток: владелец подобного артефакта, становится от него зависимым. Иначе говоря: отнимешь оружие и лишишься героя.

Он говорил прямо, и каждое слово звучало как приговор. Без оружия Тор не смог бы спокойно повелевать громом и молниями, а любое заклинание приносило бы ему страдания и приступы, как это было сейчас. А с молотом он становился всемогущим, но зависимым. Из двух этих крайностей я не предпочёл бы ни одну.

— Локи, — вкрадчиво произнесла Гулльвейг, накрывая мою руку своей, — выбирать не тебе. Когда Фрейр спросил у Одина, на что они готовы пойти ради могущества, тот сказал, что на всё. Так что уйми свои метания совести и не изводи себя: ты не в ответе за решения других. — Она резко встала со скамьи и, поправив платье, уточнила: — Андвари, ты не менял ничего? Мне нужно отойти, а после оставлю тебе набросок с рисунком рун.

— Всё по-прежнему, — улыбнулся дверг, проводив ван взглядом.

Любопытство подначивало узнать, какие отношения их связывают, однако я молчал: меньше знаешь — от бессонницы не страдаешь. Да и без того хватало мыслей, что терзали и терзали. Тем временем Андвари взял трубку и принялся её раскуривать, окутывая залу едким дымом. Трэллы шептались, что дверги курили, чтобы одурманивать окружающих дымом и после обкрадывать их, однако этот курил точно ради удовольствия. Он был младше меня на пару лет, но глаза смотрели дико и остро, словно лезвия кинжалов, грозящих пронзить насквозь.

— Что связывает выходца Асгарда и тёмную ван? — неожиданно спросил Андвари. Голос его был тихим, но в то же время властным и устрашающим.

— Видимо, то же, что и связало наследника Свартальфхейма с ней, — парировал я, не поворачивая головы.

Андвари усмехнулся, поддаваясь вперёд и заставляя обернуться. Тёмные глаза его сверкали в отсветах камина, но то, что скрывалось в их глубине, было ничем не спрятать.

— Я ищу мести, — проговорил он. — Хрейдмар — гнусный предатель, что подставил и уничтожил всю мою семью. Он изнасиловал мою мать и сестёр, а после сказался невинной овцой. Обезглавленные тела семьи этот ублюдок велел сложить в кучу, будто навоз, и сжёг, как и Окольнир, оставляя меня на пепелище. Я помню крики и стоны, запах обугленной плоти и смрад, а ещё никогда не забуду лживой морды Хрейдмара, когда он отдавал приказ о казни. Но знаешь, в чём вся прелесть? У этого гнилого ошмётка червя тоже есть дочери — красивые и непорочные, а глаза их сияют как сапфиры и изумруды — наверняка, вкусное лакомство для падальщиков, — тихий голос шелестел как морозный ветер — в нём чувствовалась такие уверенность и сила, что любой бы начал ёрзать, покрываясь мурашками. — Я ничего не забыл и никогда не прощу. И я не успокоюсь, пока лично не вскрою брюхо этому жирному борову.

— И как же в этом тебе поможет Гулльвейг? — недоверчиво спросил я. — Разве твой гнев не должен стать волной восстания?

Андвари усмехнулся, пуская колечко дыма:

— А кто сказал, что оно не зреет? — сомнение на моём лице не скрылось от дверга, и он оскалился: — Не веришь — пускай. Однако мне казалось, ты-то способен понять меня.

Я непонимающе посмотрел на него:

— Откуда такая уверенность?

Андвари прищурился, поддаваясь вперёд:

— Неужели она тебе не сказала?

Удивление его звучало вполне искреннее и не веяло насмешкой, однако не успел я проронить хоть слово, как дверг отбросил трубку и проворно юркнул на верхний этаж. Вернулся он через быстро и тут же протянул мне свиток, скреплённый некогда внушительной печатью.

— Этот свиток когда-то принадлежал моему деду, который был непревзойдённым кузнецом, — пояснил Андвари, стоя рядом. — Когда стали готовиться к осаде Окольнира, моя бабка спрятала многие ценные вещи в сундуках и утащила их в подвал. Пару лет тому назад, разбирая по большей части хлам, я наткнулся на этот интересный свиток, содержание которого меня удивило. Впрочем, смотри сам, — и он отошёл, затягиваясь трубкой и пристально наблюдая за моей реакцией.

Развернув свиток, глазам предстали руны, высеченные на языке ётунов:

«Господину *** от принцессы Ётунхейма Лаувейи: милостивый господин в знак нашей дружбы и глубокой признательности прошу изготовить клинок для моего младшего сына. Не сомневаюсь в вашем мастерстве, однако смиренно молю об одном: пускай на лезвие нанесут защитные руны и узоры, что будут сочетаться с его именем. Вверяю вам тайну и молю о секретности: я нарекла сына Локи — последний из нашего рода…»

Свиток, потрёпанный временем, резко обрывался, а вместе с ним и холодело сердце. Чувства путали мысли, и я потерялся. Боль сменяла разочарование, что сгорало в гневе, а в душе просыпалась ненависть.

— Она знала? — прошептал я, сжимая в руках клочок правды.

Андвари хотел было ответить, но не успел: в залу вернулась Гулльвейг. Улыбка погасла на её лице, когда она заметила меня, держащего свиток. Злобно посмотрев на Андвари, ван хотела уже излить на него поток яда, как я прошипел:

— Это твоя правда?!

В библиотеке Ванхейма не было ни одного упоминания имени моей матери: я сам пролистал не один десяток рукописей и свитков, но не нашёл ничего. Жалкое описание в Асгарде — всё, что мне удалось найти за это время. Однако не мог понять, откуда тогда ван прознала про Лаувейю, а она не рассказывала, твердя, что ещё не время. Но теперь стало всё понятно: при первой встрече Гулльвейг просто вспомнила про этот свиток и решила заманить меня в свои сети тайн, а после отчаянно рыскала по библиотеке вместе со мной, но не помогая, а пытаясь спасти свою жалкую шкуру.

— Ты отсюда узнала про Лаувейю, да? — голос мой стал грубее, а пламя предупреждающе вспыхнуло в кулаках. — Ты ничего не знаешь про неё, верно?

Гулльвейг вмиг помрачнела и прошипела:

— Ты забываешься, Локи. Я открыла тебе правду, о которой говорила, и научила сейду, а ты бросаешься нелепыми обвинениями — неблагодарно и низко.

Нетерпение взыграло в венах, и я сделал шаг ближе, нависая над колдуньей:

— Ты говорила, что рано, я не готов и прочая ересь, хотя на самом деле сама ничего не знала! Этот свиток — единственное, что мне осталось от матери, но даже его ты прятала, надеясь использовать позже. Признай это, Гулльвейг: ты обещала правду, которую не знаешь и сама. Вот только скажи мне, сколько бы ещё дурила меня, а?! Ты просишь предать Тора, поёшь про сейд и мою кровь