Ванюша Стреляный вошёл. Постоял на пороге, присматриваясь. На дощатых нарах стоял полуторалитровый гранёный штоф старинного тёмно-изумрудного стекла, разрисованный рожицами и надписями: «Здорово, стаканчики! Каково поживали – меня поджидали? Винушко! Ась, моё милушко?.. Лейся ко мне в горлышко, моё хорошо солнышко!.. Пей, пей – увидишь чертей!..» Такие были надписи.

В горле давно пересохло, и Ванюша Стреляный отхлебнул из гранёного штофа. И ощутил под сердцем хреновый холодок от волчьего вина. И вдруг увидел новую картину – краше предыдущей.

* * *

Звон колокольчиков расколоколился… Гармошка малиновые плечи растянула – на полверсты, не меньше… Хохот ходил хороводами… Шум и гам наплывал из тумана… А потом в прогалах между сосен замелькали вьющиеся в воздухе радужные ленты, вплетённые в хвосты, и гривы рысаков… Березняковой белизной и россыпью алого мака полыхнули на девчатах и парнях рубахи и платки, наполненные ветром…

На поляну выскочила праздничная кавалькада…

Ярыгин – начальник строительства – стоял на передней телеге и, точно в цирке, весело и ловко жонглировал яркими яблоками с Дерева Жизни… А рядом с ним – спина к спине – находился рыжий гармонист: голову отчаянно откинул, ноги понадежней раскорячил; тальянка визжит поросенком в руках у него; парень поёт и хохочет:

Ах, ты, сука, романтика,

Ах, ты, глядская ГЭС!

Я приехала с бантиком,

А уехала – без…

Под копытами коней и под колёсами кусты хрустели макаронами; взмыленные морды скалились во мгле; дым и огонь вырывался из конских ноздрей, точно из дьявольских двустволок…

И вдруг навстречу поезду выпрыгнула белая волчица из-за бугра.

Ездовой проворно дёрнул за вожжину. Заскрипели ступицы и дышло. Свадебный поезд развернулся – и пошёл, поехал напрямки по гиблой чарусе, где даже куличок ходить боится…

Летели кони махом и в галоп, задыхались дымом и огнем, бушующим в раскалённых недрах и, не только не тонули в чарусе – подков не замочили: по воздуху копытами гребли!.. и в воздухе вертелись тележные колеса, мерцающие круглым частоколом спиц и тугими серебристыми ободьями…

Белая волчица добежала до болота, следом за шумной кавалькадой сунулась, но, выпачкав носки передних лап, – брезгливо отшатнулась назад.

20

Туманов на земле ещё не было – туманы были только в голове. Густые, грязно-серые, они как будто наплывали со всех сторон. Вот почему Серьга Чистяков двигался так, как двигаются полуслепые или совсем слепые люди – постоянно руки вытягивал вперёд, хватая воздух, ветки сосен, сучья… Долго, очень долго – так ему казалось – он двигался, куда глаза глядели… Голова гудела и болела, как проломленная…

Покинув опустошённое Чёртово Займище, он хотел уйти домой, но оказался в другой стороне… Шагая вдоль болота и только чудом не оказавшись внутри него, Серьга вышел на сухой бугор и увидел избушку.

– Здравствуйте, добрые люди! – сказал он, стоя на пороге. – Дозвольте войти и погреться?

В избушке было сумрачно. За дощатым, плохо струганным столом восседал Иван Персияныч, одной рукою обнимал гранёный штоф, другой что-то выписывал в воздухе перед собой. Лицо его бессмысленно скривилось, когда он попытался улыбнуться гостю.

– Здорово, добрый молодец! Ты кто?

Парень поморщился.

– Дядя Ваня! Да ты что? Не узнаёшь?

Тяжело вздыхая, Иван Персияныч резкость попробовал навести – поначалу прищурился, потом подмигнул.

– Серьга? Ты, сынок? Вот хорошо, а то уж подумал про этих… – Он махнул рукою. – Да пошли они в баню… А ты-то, сынок… Как ты сюда попал?

– В гости к вам ходил.

– К дочурке, стало быть? Ну, и что она? Как?

Чистяков чуть не сказал: «Она в Волхитку превратилась!»

– Да как… – прошептал он, опуская глаза. – Хорошо. Так хорошо, что лучше не бывает…

Иван Персияныч насторожился, уловив двусмысленность ответа.

– Пей, пей, увидишь чертей! – предложил он, протягивая штоф. – На, погрейся.

– Нет. Не хочу.

– И правильно! – Иван Персияныч подвинулся ближе и сказал полушепотом: – Сынок! А я узнал его! Это – рыжий чёрт! Его простою пулей не убьёшь. Из медного старинного креста надо отлить.

Парень задумался, глядя в раскрытую дверь. Потом словно очнулся – всем телом вздрогнул.

– А золотой не подойдёт? – Он вытянул руку, с трудом разжал пальцы, побелевшие от напряжения. – Вот, смотри. Не подойдёт?

Спервоначала Иван Персияныч обрадовался, как дитя. А потом отчего-то нахмурился.

– Погоди! – пробормотал он, рассматривая крестик. – А ты где его взял? Очень уж того… похож… У дочечки моей такой же был…

Чистяков занервничал.

– Где взял? Где взял? Тебе какая разница! Давай скорее! Время не ждёт!

– Что правда, то правда, – согласился Иван Персияныч и достал из патронташа дробовой патрон, расковырял ножом; рассыпал свинцовые градины по столу; пороховой заряд бережно вывалил на бересту.

Одна дробина соскочила со стола – запрыгала, словно живая, устремляясь к порогу. Серьга, проявляя удивительную прыть, взмахнул рукою и поймал дробинку на лету.

– Думаешь, получится? – усомнился он, возвращая дробинку на стол.

– А ты как думал? Не боись! Мастер знает, где поставить золотую точку! – заверил Иван Персияныч, шумно потирая ладони. – Сейчас затопим печку, расплавим этот крестик и отольём отличную золотую пулю…. Точку золотую… Надо по этому случаю тяпнуть маленько, сынок!

– Думаешь, надо?

– А как же без этого? Надо!

– Ну, разве что маленько…

Тёмно-изумрудный штоф забулькал, отдавая сатанинскую отраву под названием «Волчья кровь». Чистяков на несколько минут повеселел. Пошёл за хворостом для печки – и потерял сознание…

* * *

Очнулся бедный парень где-то на окраине Седых Порогов… Река под боком шаловливо и шустро пошумливала. Созвездья накалялись над крышами. Полумесяц краснел арбузной мякотью над горами.

Память работала трудно, с большими провалами. Картины прошедшего дня казались почему-то столетней давности. И сам себе он стариком казался. Столетним, дряхлым, которому всё надоело уже на земле: и душа устала, и тело ноет, просится в могилу.

Он вспомнил про Олеську, подумал с болью: «Она обернулась Волхиткой! И мне теперь незачем жить!..»

Родителей дома не оказалось. Прекрасно. Никому не надо объяснять, что с ним случилось, и что он задумал…

Бледный, странно спокойный – переоделся в чистую рубаху. Книги со стихами аккуратной стопкой на столе сложил. Сел возле них и посидел – как перед дальней дорогой. Потом раскрыл один какой-то плотный томик. Горько усмехнулся, глядя на сухую незабудку, расплющенную между страниц. Как давно сорвал он тот цветок… Может быть, и правда – сто лет уже прошло?