В представлениях Бог был одет в белое, его голову украшал золотой парик, борода и даже лицо тоже были золотыми, как и крылья у ангелов. У Ирода была черная борода и сарацинская одежда, на дьяволах и демонах — безобразные маски, головы венчали рога, имелись и раздвоенные хвосты, а тела нечисти были покрыты конским волосом. Часто они выбегали в публику, пугали и щипали зрителей.

Об апокалипсисе никогда не забывали, разыгрывали представления «Судный день» и «Сошествие в ад» — в последней постановке Христос спускается в ад и выводит Адама и пророков в рай. Антихрист появляется в назначенное время — традиционно за три с половиной года до Судного дня. Антихрист рожден в результате соития сатаны и вавилонянки, он искушен во всех демонических искусствах и обрел такую власть, что короли и кардиналы платят ему дань, пока не наступает Армагеддон и добро не побеждает зло. Спасенные отделяются от проклятых, а ангелы опустошают сосуды со злом.

Один английский лоллард, желая оправдать постановки XIV века, заявлял, что мужчины и женщины, глядя на страсти Христовы и святых, «сочувствуют и проливают горькие слезы, они не презирают Бога, а почитают Его». Зрители видят, как дьявол вводит людей в искушение, в гордыню и заставляет себе служить, но «Бог наставляет малых сих на путь истинный, свершает чудо, и люди начинают верить». Возможно, не убежденный собственными доводами, он резонно добавлял, что люди нуждаются в некоем развлечении и лучше пусть смотрят на чудеса, чем на фривольные представления.

Вернемся к прерванному рассказу. Сцена осады Иерусалима, разыгрывавшаяся перед императором, впервые показала историческое событие. От технических чудес и живости инсценированной битвы захватывало дух. Корабль крестоносцев — с мачтой, парусом и трепещущими знаменами — пронесся по залу «так легко и мягко», словно и в самом деле двигался по воде. Рыцари в достоверном облачении, с гербами, соответствовавшими трехсотлетней давности, высыпали с корабля на штурм иерусалимских крепостных стен. С нарисованной мусульманской башни муэдзин певуче возносил арабскую молитву Аллаху. Сарацины в тюрбанах размахивали острыми ятаганами, крестоносцев сбрасывали с лестниц, приставленных к стенам, зрители смотрели во все глаза, тронутые красотой картины, их волнение перерастало в восторг, им захотелось нового крестового похода, а ведь представление на это и было рассчитано. Карл так восхищался главным «пропагандистом» похода Филиппом де Мезьером, что взял его в королевский совет и назначил учителем своего сына.

Следующий день преподнес еще одно чудо. Корабль, специально построенный, как резиденция, с залами, комнатами, каминами, трубами и кроватями под балдахинами, должен был перевезти гостей на полмили вниз по течению реки, в новый дворец на Луаре. Император явно был поражен. Король показал ему, как переделал старую крепость, — теперь это был «настоящий королевский дворец»: окна и широкая лестница, часовни, сады, фрески, залы, отделанные панелями, и оружейная комната со стрелами, украшенными перьями. После ужина императору представили глав факультетов университета, и он на латыни ответил на официальное приветствие ректора.

Основным вопросом для короля была война против Англии, эту тему обсуждали на следующий день на собрании, на котором присутствовали пятьдесят человек со стороны императора и примерно столько же от французов — герцоги, прелаты, пэры (в том числе и де Куси), а также рыцари и члены королевского совета. Согласно хронисту, короля беспокоила «ложь, которую распространяли в Германии англичане», но Карл всегда старался найти оправдания тому или иному поступку. Король изложил дяде, которого, возможно, почитал, как отца, ряд уступок, предложенных во имя мира, и попросил императора рассудить его.

Король говорил два часа, начал со старинной ссоры Элеоноры Аквитанской, коснулся мирного договора в Бретиньи и пересказал сложные обстоятельства, при которых этот договор был подписан, а потом напомнил о возобновлении войны в 1369 году. Если его речь была путешествием из прошлого в настоящее, то ответ императора стал шедевром изящных формулировок. Он говорил о верности и братстве, о том, с каким глубоком почтением он сам, его сын и подданные относятся к чести французского короля и его страны, к братьям и детям Карла, отметил, что противоборствующие стороны действительно можно назвать «союзниками». Суть речи тем не менее была туманной. Хотя по окончании императорского визита к заключению союза так и не пришли, необходимые слова все-таки прозвучали, и, возможно, именно этого французский король и добивался.

Он не поскупился на дальнейшее проявление любезностей и на вручение даров; они обменялись с императором эмалевыми кубками и кинжалами, украшенными рубинами, бриллиантами, сапфирами и жемчугом. Карл считал, что драгоценные камни, гобелены и искусство ювелиров являются свидетельством монаршего великолепия. Его дядя не постеснялся попросить у племянника изысканный часослов, и, когда Карл положил перед ним две книги — большую и маленькую, чтобы он мог выбрать, — император предпочел не выбирать, а взял обе. Он проявил и тактичность — посетил королеву и ее мать, вдовствующую герцогиню Бурбонскую, чья сестра Беатрис была его первой женой. Оба залились слезами, хотя Беатрис умерла тридцать лет назад и ее место с тех пор занимали последовательно три жены. Последний день провели с приятностью — в Венсенне, где на опушке благородного леса на берегу реки король построил свой любимый замок — Боте-сюр-Марн. Здание было роскошным и удобным, с великолепными гобеленами, фламандским органом и воркующими во дворе горлицами. Этот замок воспел поэт Дешан — «Поистине там все ласкает взгляд, / там дивну песню слышишь соловьину; / вкруг замка Марна вьются, шелестят деревья / щедры…»[14]

Император отбыл из Реймса; до границы королевства его провожал де Куси и другие аристократы. Возможно, его утомили столь многочисленные церемонии: смерть императора последовала через десять месяцев, в ноябре 1378 года.

Знаменательный визит, пусть и лишенный практической пользы, прославил французскую корону. Пусть пределы королевской власти были столь же неопределенными, как и прерогативы королевского совета, а институты королевского правления неустойчивыми, мнение Карла V о роли короны оставалось неизменным: монархия зависит от воли короля. Король зависел от закона, и долг его — в укреплении закона, ибо Господь не допускает в рай тиранов. Теоретически санкции проистекали из согласия подданных на управление, и великий теолог Жан Жерсон вынужден был напомнить преемнику Карла, что короли и принцы «выбирались вначале с общего согласия». Карл отлично знал, что культ монархии — основа народного согласия. Он сознательно подпитывал этот культ, но в то же время показывал, что правление может осуществляться децентрализованно, независимо от «главнокомандующего».

Даже в, казалось бы, благополучном 1378 году Франция не была застрахована от неприятностей. В Бретань и Нормандию вернулась война; Карл Наваррский, столь же злобный, как и двадцать лет назад, вступил в опасный союз с Англией; ересь и колдовство снова оказались на подъеме, востребованные людьми, которые были недовольны церковью.