я не поверил: как он сказал, они никогда не простят мне того, что я его племянник.

Аврелия вздохнула. Сыну стоило бы уехать из Рима, но он был упрямым. Или решительным. Храбрым – или безумным. Что ж, время покажет.

Не прошло и двух дней, как в атриум дома Юлиев прибыл гонец из Сената. Цезарь прочитал послание. Рядом были мать, дядя Котта, молодая жены Корнелия и верный Лабиен.

– Они сообщают, что лишили меня священства. Я больше не фламин Юпитера, – объявил он. – Он не остановится ни перед чем. Ничто не вызывает у него почтения. Кроме силы.

– Я думала, будет хуже, – заметила Аврелия.

– Отстранение тебя от священства – только начало, – парировал Котта.

Никто ничего не сказал.

Брат Аврелии был прав. Но все это обещало быть небыстрым. Действуя тщательно, как врач, вырезающий сложнейшую опухоль, Сулла стремился лишить Юлия Цезаря права участвовать в общественной жизни Рима. А может, и вовсе лишить его жизни.

– Сулла не признавал моего назначения фламином, так как считал, что все законы и назначения Мария и Цинны не имеют силы. Он цепляется за внешнюю сторону дела, чтобы оправдать свои действия одновременно перед сенаторами и плебсом… – Цезарь помолчал, прошелся по атриуму; внезапно остановился и окинул взглядом собравшихся. Глаза его блеснули. – Хорошо, я буду играть на их доске, их фишками, по их правилам, при их новом правлении. Я попробую стать квиндецемвиром священнодействий, quindecimvir sacris faciendis, – решительно объявил Цезарь, будто начальник, ведущий войско в бой. – Эта должность не так почетна, как должность фламина Юпитера, но квиндецемвира выбирает весь народ через комиции, а не Сенат. Сулла не властен над комициями. Исход этих выборов будет зависеть от воли народа.

Все изумились. По мнению Котты, Цезарю предстояла неравная и бессмысленная борьба, но Аврелия понимала, что сын твердо намерен не сдаваться. Это восхищало ее, но в то же время она опасалась риска, которому Цезарь подвергнет себя, выставив свою кандидатуру: Сулла истолкует это как публичный вызов его власти.

Domus Суллы

Несколько дней спустя

– Что, говоришь, он сделал? – спросил удивленный Сулла.

– Выдвинулся в квиндецемвиры, – повторил Долабелла. – В эту жреческую коллегию избираются через комиции, над которыми мы, сенаторы, не властны. Это откровенный вызов.

– Да уж, – согласился Сулла. – Но избирателей можно подкупить, как и наших сотоварищей в Сенате. К тому же за гораздо меньшие деньги: пусть приобретут столько голосов, сколько потребуется, главное – чтобы его не избрали. Да, и прикажи изъять имущество. Пусть он лишится денег и не сможет соперничать с нами в торгах за голоса. – Сулла задумался. – У Цинны было полно денег; пусть отнимут приданое, которое получила его дочь, выйдя замуж за Цезаря. Ему не на что будет купить избирателей. Это лишит его сил. – Он улыбнулся сквозь зубы. – Как забавно.

– Что именно?

– Делать его все более одиноким, брать в кольцо – постепенно, не торопясь. Это будет похоже на медленное удушение. Так веселее.

Долабелла кивнул и вышел из атриума, чтобы дать необходимые распоряжения слугам, ожидавшим в прихожей. Все должно было делаться четко и быстро: предстояли выборы, и следовало купить голоса.

Domus Юлиев

Пятнадцать дней спустя

Цезарь смотрел в пол. Он сидел на ложе, не растягиваясь на нем. Мать, молодая жена, дядя Котта и Лабиен слушали его молча.

– Я все испортил, бросив вызов Сулле. Он не просто изъял имущество нашей семьи, но и лишил Корнелию ее приданого. И в квиндецемвиры меня так и не выбрали. Сулла купил столько голосов, сколько требовалось. Простых людей, народ подкупить так же несложно, как и сенаторов.

Он выделил голосом последние слова, будто в свои восемнадцать лет пережил откровение или на него хлынул ледяной ливень действительности, промочивший его до костей. Те самые люди, за чьи права он боролся, бросили его ради горстки сестерциев. Был ли смысл в этой борьбе?

Аврелия прекрасно знала своего сына. Ей было ведомо, о чем она думает.

– Народ Рима достоин того, чтобы за него сражаться, – заговорила она. – Кого-то можно купить за деньги, но это не означает, что все страждущие, голодающие и угнетаемые корыстными сенаторами не заслуживают защиты. Однако этого удара, сынок, ты не вынесешь. Тем более сейчас, когда Сулла достиг вершины могущества. Главное – твоя жизнь. Замысел остается прежним: ты покидаешь Рим как можно скорее. На те деньги, что у нас остались. В ближайшее время Сулла велит задержать тебя. Сначала он хотел сделать тебя всеобщим посмешищем на выборах, теперь борется с тобой лично. Возьми все наши деньги и уезжай из Рима. Золото в мешочках по-прежнему в твоем распоряжении. Наши друзья обязательно помогут Корнелии, твоей дочери, сестрам и мне.

Подавленный поражением Цезарь кивнул, по-прежнему сидя на краю ложа.

– Это не сломало тебя, сынок, – добавила мать, – ты не развелся с Корнелией, чего Сулла желал больше всего, и не перешел на его сторону, но он взял верх. Беги из Рима сейчас же, а я постараюсь сделать все возможное, чтобы ты мог вернуться. А если не выйдет, есть другой выход, но потребуется терпение.

– Что за выход, матушка?

– Сулла немолод. Он скоро умрет. И тогда тебе представится удобный случай, но до тех пор я постараюсь сделать все, чтобы он разрешил тебе вернуться. А теперь – прочь из Рима, пока не стало поздно.

LIX

Беглец

Аппиева дорога, Рим

81 г. до н. э.

Они вышли под прикрытием ночных теней. Аппиева дорога вела на юг. Всматриваясь в сумрак по обе стороны дороги, они с Лабиеном шагали по старым плитам, уложенным столетия назад. Они боялись ночной стражи, но успели сбежать, покинув Рим за несколько часов до того, как Сенат постановил задержать Юлия Цезаря. Это давало им преимущество во времени.

– Дорогу рано или поздно придется починить, – заметил Цезарь.

Лабиена удивило это замечание. Цезарь был прав. Скверное состояние дороги уже стало предметом обсуждения в Сенате, но из-за споров между популярами и оптиматами смета на ее восстановление так и не была утверждена.

– Что ж, – заметил Лабиен, – давай сосредоточимся на твоем выживании, как сказала бы твоя мать. Аппиевой дорогой займешься потом.

Он сказал это в шутку, но Цезарь ответил серьезно:

– Да, однажды дойдет очередь и до нее.

Он пристально смотрел на старые, выщербленные плиты.

Лабиен удивился. Это было свойственно его другу: говорить неожиданные вещи тогда, когда их не рассчитывают услышать.

Они ускорили шаг.

Ночь окутывала их со всех сторон.

Луны не было, стояла непроницаемая темнота. Они шли почти на ощупь, следуя по старой дороге.

Прошло несколько