взглядов длилось всего несколько мгновений, но оба отлично поняли друг друга.

Помпей удалился, не удостоив прибывших ни словом.

– Он нас презирает, – шепнул Лабиен.

Цезарь ничего не ответил, только задумчиво кивнул: он знал о разводе и повторном браке Помпея. Если этот кровожадный и жестокий человек настолько быстро поддался давлению Суллы, не стоит ли и Цезарю поступить так, как советует его дядя Котта?

– Проходите!

Центурион, ранее явившийся домой к Цезарю, велел им проследовать во второй атриум, который диктатор использовал для публичных приемов. Цезарь, Лабиен и ликтор вошли в него. К их удивлению, атриум был почти пуст. На стоявших рядом ложах возлежали двое: сам Сулла и Долабелла, его правая рука. Все указывало на то, что в новом году Сулла назначит Долабеллу римским консулом.

Больше никого не было, если не считать легионеров, расставленных по углам гигантского двора. Цезаря, Лабиена и ликтора несколько раз обыскали, чтобы избежать неприятных неожиданностей. Присутствия стольких легионеров не требовалось, у Суллы имелась лишь одна цель: запугать. Воины были символом диктатуры, установившейся в Риме и явно не собиравшейся исчезать в ближайшем будущем.

Цезарь заметил, что ни один из легионеров не сделал попытки спрятать свое оружие.

Долабелла встал с ложа.

– Ради Юпитера, кто это у нас здесь? А, грозный племянник Гая Мария. – Он подошел к Цезарю и, оказавшись в паре шагов от своего гостя, начал медленно ходить вокруг него. – Однако я не вижу ничего пугающего. По-моему, Луций, – добавил он, повернувшись к Сулле, – ты преувеличиваешь.

Он покосился на Лабиена, равнодушно отвел взгляд и вернулся на ложе.

За все это время Сулла не проронил ни слова. Он сосредоточенно жевал орехи и сыр, лежавшие на подносе перед ложем.

Ликтор, которого Долабелла будто бы не заметил, сделал несколько шагов в сторону, оставив Цезаря и Лабиена одних в середине атриума. Он был всего лишь ликтором и не чувствовал себя героем.

– Вы голодны? – рассеянно спросил диктатор, не глядя на них, но используя множественное число. Это означало, по крайней мере, что он обращается к обоим: Цезарю и Лабиену. Он ничего не упускал из виду. Заметил он и сопровождавшего их ликтора, и апекс жреца Юпитера на голове Цезаря.

В ответ на вопрос Суллы Лабиен покачал головой, Цезарь же с достоинством ответил:

– Да, мы голодны: изголодались по свободе… славнейший муж.

Сулла перестал жевать.

Наступила напряженная тишина. Требование свободы было слишком смелым вызовом, остроту которого не могло смягчить обычное уважительное обращение к римскому сенатору.

Сулла поковырялся в зубах: там застрял крошечный кусочек миндаля, причинявший ему неудобство. Наконец он избавился от помехи, вытолкнув ее кончиком языка и отправив в горло вместе с глотком вина.

– Я имел в виду обычный голод… желание что-нибудь съесть, – проговорил он, поставив кубок на стол и по-прежнему не глядя на гостей.

– Нет, в еде мы не нуждаемся, – сухо ответил Цезарь.

– Хорошо, – согласился Сулла. – Раз так, перейдем прямо к делу, которое привело тебя сюда, юный Гай Юлий Цезарь. Знаешь ли ты, почему я заставил тебя явиться?

– Знаю… славнейший муж.

Сулла улыбнулся.

– Я бы предпочел более точный ответ, юноша, – заметил диктатор Рима.

Цезарь глубоко вдохнул, выдохнул и наконец ответил на заданный вопрос – упорствовать не было смысла:

– Луций Корнелий Сулла обеспокоен моим браком с Корнелией, дочерью Цинны, у которого, в свою очередь, был уговор с Гаем Марием, моим дядей. Оба – заклятые враги Суллы, сенатора, а теперь диктатора Рима. Как сообщил центурион, Сулла желает, чтобы я развелся с женой и немедленно связал себя узами брака с какой-нибудь юной патрицианкой из семьи оптиматов, разделяющих его представления о том, как должна управляться Республика, являющихся истовыми поборниками старины и выступающих против всего, что отстаивал мой дядя в течение многих лет: перераспределения богатств, передела земель между гражданами Рима и предоставления римского гражданства гораздо большему числу людей по сравнению с тем, что есть сейчас. Я изложил дело вкратце, но, думаю, передал суть.

Сулла задумался. Он сосредоточенно жевал кусок сыра и внимательно изучал своего молодого собеседника, стоявшего с дерзким, как обычно, видом.

Долабелла с удовольствием наблюдал за этим откровенно неравным поединком. Смешная сторона происходящего заключалась в том очевидном для него обстоятельстве, что Цезарь как будто не замечал своей бесконечной ничтожности, полного убожества перед лицом всемогущего и неумолимого Суллы. Возможно, подумал он, мальчик не выйдет из атриума живым. Молчание Суллы не предвещало ничего хорошего для pater familias рода Юлиев.

– Да, это вполне исчерпывающий ответ, – согласился Сулла, говоря, как всегда, холодно, отстраненно, задумчиво.

Снова наступило молчание.

– Но я не собираюсь этого делать, – осмелился нарушить его Цезарь.

– Чего именно? – уточнил Сулла с величайшим спокойствием.

– Разводиться с женой.

Луций Корнелий Сулла невозмутимо вздохнул, оторвал свое тучное тело от ложа, двинулся к своему собеседнику и, подойдя почти вплотную, молча отвесил ему звонкую пощечину. Несмотря на преклонный возраст тирана, он – то ли из-за внезапности, то ли потому, что его ручищи все еще были сильными, – до крови разбил Цезарю губу.

Лабиен шагнул вперед, собираясь вмешаться, но тут из всех четырех углов атриума, где царил полумрак, выступили десятки вооруженных легионеров и обнажили мечи. Лабиен не тронулся с места. Цезарь также воздержался от резких движений.

Сулла неспешно вернулся на ложе. Долабелла улыбался, принявшись за очередной кубок.

– Это тебе за дерзость, – уточнил диктатор. – Я понимаю, почему ты отказываешься развестись с женой и жениться на патрицианке, дочери какого-нибудь уважаемого сенатора, которую я выберу для тебя, но я не потерплю, чтобы неопытный и дерзкий adulescens смотрел на меня свысока в моем собственном доме. Ты все понял, юноша? Или попросить одного из легионеров разъяснить тебе смысл моих слов самым доходчивым и надежным способом?

Цезарь быстро проглотил слюну, а вместе с ней и свою гордость. Не было ни малейшего смысла получать взбучку. Кое-чему он научился у дяди: не надо лезть в бой, если не уверен в победе.

– Я все ясно понял, славнейший муж, – признался он. – Но меня удивляет, что правитель, считающий себя защитником древних римских обычаев, осмеливается дать пощечину жрецу Юпитера.

Сулла едва заметно улыбнулся и пренебрежительно махнул рукой:

– Я видел твой апекс и заметил ликтора, однако твое назначение фламином Юпитера при Цинне, как и все, предпринятое Цинной, выглядит для меня сомнительно. Во имя Юпитера, к которому ты так усердно взываешь, вернемся к сути нашего разговора: не собираешься ли ты развестись с дочерью несчастного Цинны?

Цезарь тщательно обдумал ответ.

– При всем уважении… не собираюсь, славнейший муж.

– При всем уважении, – насмешливо повторил