стоило смеяться над ним. Она ведь задела его за самое больное! И – в этом он был уверен на все сто процентов – точно знала, о чем говорит.

– Сука! – в сердцах выкрикнул он и ладонью ударил по рулевой баранке.

После же того, как расправился с ней, ему стало гораздо легче. Почему – точно не знает. Какой-нибудь психиатр, возможно, сказал бы, что таким образом ему удалось отомстить родной матери. Матери, которая так ненавидела его, когда он был малышом. «Это из-за тебя мой муж меня бросил, – цедила она сквозь зубы, с ненавистью во взгляде и странной ухмылкой, смотря ему прямо в глаза. – Зачем я вообще родила тебя? – Мышцы лица на мгновение дрогнули в отвращении. – Что ты так смотришь на меня? Чего уставился так? Ты хоть понимаешь, что от тебя нет никакой пользы? Никакой! – Подлетев к мальчишке, она дала ему пощечину, за ухо приподняла над полом и принялась наотмашь шлепать по заднице, спине и рукам. – Да что ты вообще можешь понять?! Только жрать умеешь, гадить и играться в эти дурацкие машинки! Что ты плачешь? Что. Ты. П-л-а-ч-е-ш-ь?!» – орала она, после каждого слова отвешивая ему новый мощный шлепок.

– Проклятая овца! – выкрикнул мужчина, предавшись крайне болезненным для него воспоминаниям. – Это от меня-то никакой пользы?! Шваль!

– Пойдем, покажу тебе, какое красивое солнце, – пропела она ему в другой день, держа одну руку за спиной, когда он, уже будучи чуть старше, что-то рисовал за своим столом. Заинтересованный, однако без особого рвения он поднялся со стула и пошел за мамой. Ему подумалось, что она хочет показать ему солнце сквозь окно на кухне, но сильно ошибся. Они встали напротив зеркала в прямоугольной раме в прихожей. – Посмотри в зеркало. Какие рыжие у тебя волосы. Видишь? Мои рыжеватые волосы даже в юности были твоим не чета. Они у тебя похожи на солнце, правда? Прямо как у твоего отца. – Мальчишка выдавил улыбку, а женщина взяла с призеркальной тумбы бутылек со спиртом, поднесла к его макушке и тонкой струйкой через горлышко выливала жидкость ему на волосы, второй рукой, сжимая в кулаке какой-то маленький предмет, равномерно смачивая их. Вернула бутылек на тумбу и, в отражение смотря на мальчишку, обнажила зубы в похожем на улыбку оскале, пока тот вытирал с лица спирт и отплевывался. – Ой, не бойся, не бойся! Так они у тебя еще красивее выглядят. Какие ярко-рыжие волосы… как солнце на закате. Тебе ведь тоже нравится солнце, правда? Но солнце ведь должно полыхать. Ты согласен? – Она разжала пальцы, в зеркале показав мальчишке зажигалку, что лежала на ладони. Снова сжала ее, большим пальцем пару раз крутанула кремень, из-под которого сначала только вылетели искры, затем вспыхнул огонек. – Все в порядке, не беспокойся. Все хорошо.

И прежде чем он успел сдвинуться с места, женщина поднесла огонек к его смоченным спиртом волосам, которые в мгновение ока охватило синее пламя. Испуганно завопив, мальчишка закружил на месте, махал руками и ладонями лупил по своей голове, пытаясь загасить огонь, однако ничего не выходило. Мать засмеялась – как-то недобро, совсем уж ненормально, истерично, будто после долгих дней и недель непрекращающегося напряжения увидела нечто развеселое. А пламя на голове ее сына уже медленно поедало кожу, и тот стрелой метнулся в ванную, склонил голову над ванной, включил холодную воду, и мощный поток сделал свое дело.

Когда-то женщина души в нем не чаяла, как ранее – в своем муже с огненно-рыжими волосами – ее слабость (быть может, в какой-то степени и проявление нарциссизма), за которые она и влюбилась в него в свои студенческие годы. Но он, заделав ей ребенка, вскоре променял их на другую женщину – высокую, статную, с волосами как черный нефрит, на фоне которой посчитал свою жену серой мышью, несмотря на то, что еще в школе и институте она пользовалась большой популярностью. И она внушила себе, что на самом деле он был идиотом, которому не хватило мозгов понять, что красота его жены ему попросту приелась, как через годы приестся и сомнительная, фальшивая красота черноволосой цапли. А ребенок, по всей видимости, и вовсе стал для него тяжелым бременем, являющим собой конец его гулянкам, распутнической свободе. И когда он ушел от них, мальчик перестал узнавать в женщине родную мать; он видел в ней чужачку, будто в его жизни снимали продолжение «Вторжения похитителей тел» – фильма, который годами позже он смотрел в видеосалоне и в процессе поймал себя на чувстве déjà vu.

Несколько месяцев кряду женщина не водила своего сына в садик после того, как подожгла ему волосы, боясь оказаться за решеткой. Однако искупить свою вину перед ним не намеревалась. Напротив, продолжала всячески над ним издеваться, поднимала на него руку, обвиняла во всех смертных грехах. А малыш не мог понять, в чем провинился перед ней, изо дня в день плакал, и ему ничего не оставалось, кроме как, в конце концов, смириться с происходящим.

Однажды его мать, напившись, глубокой ночью собрала в два пакета все его игрушки, вынесла на задний двор и подожгла, а то, что от них осталось, в прихваченном с собой металлическом ведерке вернула домой. Шумно высыпала на подушку сына, тем самым разбудив его, и, не успел он ничего сообразить, лицом тыкала в еще малость дымящийся бесформенный пластик и куски металла, обжигая и царапая кожу.

– Нет, мам! Не надо! Мам!

– Нравятся новые игрушки? Нравятся?! Только и умеешь, что играть в эти дурацкие безделушки для тупиц! Лучше бы учился читать и писать – в школу почти через год! Какой же толк от тебя будет, когда вырастишь, бездарь?! – неистовствовала женщина, то надавливая ему на макушку, то дергая за воротник пижамы или за уши.

– Ма-а-а-ам! – кричал он, захлебываясь слезами. И потом, когда мать таки оставила его в покое и отключилась на другой кровати, не мог успокоиться до самого утра.

Что может быть обиднее для ребенка, чем тирания и рукоприкладство со стороны его же родителя, самого близкого и родного человека?

Мужчина в стареньком форде на длинном повороте сбавил скорость до семидесяти километров в час и подушечкой указательного пальца погладил сначала не уродливый, но вполне приметный шрам на левой скуле, потом –