– Ну вот, – сказала Бетт, утешительно поглаживая меня по спине. – Я и не представляла, что ты такая естественная. Все эти завлекательные фильмы не позволяют судить о тебе. Твое место на сцене.

– Ты так думаешь?

Я подняла на нее взгляд. Прошло уже очень много времени с того момента, как я в последний раз вот так развлекала публику, без костюмов и прочих ухищрений, без камер и разных технических хитростей. Я сомневалась, похожа ли вообще была на Дитрих или выглядела средних лет немкой, поющей с ненатуральными придыханиями.

– Не скромничай. Ты слышала их аплодисменты. Они все не могли оторвать от тебя глаз. – Бетт хохотнула. – Даже Розалинд. И поверь мне, на нее не так легко произвести впечатление. – Она помолчала и добавила: – Почему бы тебе не обратиться за разрешением к USO? Забудь об этом разгуле. Дай нашим мальчикам то, в чем они нуждаются. Если бы у меня было то, что есть у тебя, я бы это сделала, – сказала Бетт, приподнимая юбку. – Но кто захочет смотреть на такие куриные лапки?

Это стало для меня апофеозом. Хотя согласно контракту меня должны были сдать в аренду «МГМ» для съемок в феерии на арабскую тему, с этого момента у меня был только один интерес: поддерживать страну, которая стала моей второй родиной, любым возможным для меня способом.

Хотя понадобился Пёрл-Харбор, чтобы сплотить страну, Америка оказывала военную помощь и осуществляла разведывательные действия начиная с 1941 года, когда Германия объявила нам войну. Как часть стратегии совместных с Британией и Россией действий, планы сокрушения Гитлера были столь же опасными и секретными, сколь велико было все возраставшее число жертв, притом что полной уверенности в победе не существовало.

Я беспокоилась, как это может отозваться в Берлине, если я начну открыто выступать перед войсками. Такой поступок стал бы декларацией убеждений, которую я не смогу аннулировать. Утешала я себя тем, что пока еще никто из моих родных не арестован, хотя мной и так уже совершено много чего, чтобы спровоцировать это. Больше прятаться было невозможно, ведь Гитлер намеревался опустошить всю Европу. Полностью избавиться от страха, что мои действия повредят дорогим мне людям, я не могла, но чувствовала себя обязанной занять твердую позицию и как известная личность, и как немка. Много лет я старалась сохранить свою карьеру, не подвергать опасности семью и не высовывалась. Так продолжаться не могло. Если я и дальше буду держаться в тени, значит примирюсь с тем, что ненавидела больше всего, и стану попустительствовать кровавым бесчинствам, косвенно принимая в них участие из боязни хоть что-нибудь предпринять.

В начале 1944-го я отправилась в Нью-Йорк подавать заявку на получение формального разрешения от USO, за чем последовало мое появление перед тысячью двумястами солдат в форте Мид. Я закончила сниматься в фильме «Кисмет» для «МГМ», где исполняла невероятный танцевальный номер – мой первый и последний в кино – закутанная в арабские покрывала, в сложном головном уборе и вся обрызганная золотой краской, отчего ноги у меня позеленели. Я работала в столовой в своем костюме. Бетт отругала меня. Солдаты, которые пытались потанцевать со мной, вошли в такой раж, что приехала полиция и Бетт обвинили в провоцировании бунта. Кроме того, я приняла участие в фокусе Орсона Уэллса, исполненном для фильма студии «Юниверсал», собравшего всех звезд, – «Вслед за парнями», где демонстрировалось все, на что способен Голливуд. Роль у меня была волшебная: Орсон распилил меня надвое, а студия прикарманила прибыли от проката.

– Жадные ублюдки! – сердилась Бетт. – Когда пишется история этого города, они опускаются до коллаборационизма. Они бы и Гитлера привлекли к работе, если бы смогли подписать с ним контракт.

Я сомневалась, что кого бы то ни было обеспокоит недостойное поведение студийного начальства, но меня настолько возмутило его наглое загребание денег, что я укрепилась в намерении действовать дальше самостоятельно.

Бетт поддержала меня, а Орсон благословил украсть его завораживающий номер. Упаковав три платья телесного цвета, сшитых так, чтобы быть одновременно вызывающими и практичными (никакой глажки), я отправилась в турне кружить головы солдатам, ожидавшим отправки на фронт. Их воодушевленные крики поддерживали меня на всем пути до Манхэттена.

Дома проблемы с Хайдеде привели к тому, что она самостоятельно отправилась жить с Руди и строить свою актерскую карьеру. Несмотря на мое решение быть более внимательной к дочери и надежды на то, что изучение актерского мастерства остудит ее энтузиазм, долгие дни на съемках и вечера в кафе лишили меня возможности узнать о внезапном романе Хайдеде с однокурсником, пока она не объявила о помолвке. Никакие мои слова и протесты на нее не подействовали, она продолжила с ним встречаться. Я считала избранника дочери посредственностью без будущего и сомневалась в том, что Хайдеде действительно любит его. Она выглядела потерянной, смущенной, и снова я винила себя. Однако Хайдеде проявила упрямство, как я. Мы с Руди из принципа не присутствовали на ее свадьбе. Тем не менее после отъезда молодых в свадебное путешествие я зашла к ним в квартиру, распорядившись доставить туда кое-какую свою мебель, сданную на хранение (сама я жила в тесном бунгало), и расставила ее, после того как отскребла там все от подоконников до пола. В платке и переднике, без макияжа. Управляющий домом принял меня за горничную, дал два доллара чаевых и предложил поискать работу у других жильцов. Я подумала: мама гордилась бы, что я не разучилась вощить полы.

Через шесть месяцев Хайдеде, или Мария, – теперь, отказываясь от своего детского имени, она хотела, чтобы ее называли так, – признала, что ее брак был ошибкой. Она подала заявление на развод. Когда я спросила ее о причинах, она ответила бесстрастно:

– Не хочу об этом говорить. Этого не было.

Мы с Руди уговаривали ее продолжить учебу в Нью-Йорке. В Голливуде она никогда бы не избавилась от моей тени, к тому же подготовка к сцене, говорили мы ей, была жизненно необходима для преодоления трудностей ремесла. При этом мы оба испытывали опасения по поводу ее надежд сделать карьеру во время мировой войны.

Однако молчание дочери было мне понятно. Я сама не хотела говорить о том, почему отказалась отправиться на Бродвей. Предложение сыграть главную роль в пьесе «Одно прикосновение Венеры» должно было наполнить меня радостью. Продюсеры обхаживали меня. Курт Вайль, прозябавший в Париже, но теперь счастливо устроившийся в Америке, написал музыку. Роль была идеальной – статуя Венеры оживает, но только для того, чтобы обнаружить: смертная жизнь – это не то, что она рисовала в своем воображении. Во время визита ко мне с целью вырвать согласие Вайль был полон энтузиазма. Все было задумано с расчетом на мои таланты.

– Вы так и не исполнили то, что я написал для вас в Париже, – сказал он. – Но теперь у вас будет много песен, вы станете всеобщей любимицей на Бродвее.

Много песен, поняла я, это слишком. Поняла сразу, как только попыталась прикинуть, чего это будет стоить. Мне придется демонстрировать мастерство в исполнении сложных музыкальных пассажей Вайля, но, мало того, я ведь не работала на настоящей сцене уже пятнадцать лет, и роль требовала вокального диапазона, которым я не обладала. И вообще, героиня была слишком обольстительна, даже для меня. Я больше не Лола-Лола, сколько бы ни силилась изобразить обратное. Вайль рассердился. Я сослалась на то, что должна выполнять связанные с войной обязанности, и вместо меня взяли Мэри Мартин, после выступлений которой в театре стены ходили ходуном.