В конце августа, вскоре после радостного освобождения Парижа, я отправилась развлекать войска на Лабрадоре, в Гренландии и в Исландии, а потом посетила Англию и Францию.

Как-то само собой худшее осталось позади.

«Человек без нервов» – так называли его сослуживцы, но я почувствовала, что это было неверное описание. О, он был впечатляющим – мужчина с чертами лица как у хищной птицы, в начищенных до блеска кавалерийских сапогах и с торчащими из-за пояса пистолетами старого образца. Кроме того, у него был громкий смех, еще более мощный аппетит и неожиданно мягкое рукопожатие.

Меня представили генералу Джорджу С. Паттону во время приема на Гросвенор-сквер, 50, устроенного Главным штабом союзных экспедиционных сил, особый отдел которых исполнял запросы на туры артистов от офицеров высокого ранга. Я активно обхаживала гостей в надежде добиться отправки на фронт. К моему разочарованию, USO не хотела больше рисковать и посылать актеров-контрактников в зону активных боевых действий. Германия была загнана в угол, но не сдавалась. Попытки изловить Гитлера и уничтожить остатки его войск превратили фронт в огромное кладбище. Потеря Парижа нанесла сокрушительный удар по рейху. Гитлер пришел в ярость и приказал заминировать и взорвать все мосты в городе. Однако его командующий замешкался, что дало американцам время уступить освобождение города генералу де Голлю. Теперь нацисты поклялись сражаться до последней капли крови среди развалин своих городов, а USO предупредила меня через лондонский офис, что я объявлена в розыск как враг рейха. За мою голову была назначена награда. USO не хотела брать на себя ответственность за неприятности, которые могут со мной приключиться.

– Сколько они дают за мою голову? – спросила я, и лондонский офис больше не отвечал на мои звонки.

Отказ не отпугнул меня. В Лондоне я возобновила знакомство с Дугласом Фэрбенксом-младшим, которому как раз предстояло сниматься в давно отложенной на полку картине. Мы не стали снова любовниками – я не собиралась терпеть его ревнивые тирады. Но он обеспечил мне доступ к высшим военным кругам союзных сил, которые выстраивали стратегию освобождения тех частей Европы, где еще велись военные действия, а именно там я и стремилась оказаться – с мальчиками. И еще мне хотелось как можно больше узнать о планах союзников относительно будущего Германии. Мои недавние попытки связаться с родными закончились неудачей. Телефонные линии были оборваны, а на телеграммы никто не отвечал, как будто вокруг моей страны выросла стена.

– Мне говорили, вы любите загорать голой, – сказал Паттон, как только нас познакомили.

За дверями салона Лондон по колено был засыпан обломками, оставшимися после молниеносной войны, завывали сирены, когда из-под развалин доставали очередной труп или раненого. Но внутри рекой лилось шампанское, и все выглядели оптимистично настроенными.

Я отпила из бокала:

– Мы на войне, генерал. Вы не можете верить всему, что слышите.

– О, я полагаю, именно этот слух должен быть верным. – Его маленькие серо-голубые глазки оценили мою фигуру в сшитом на заказ военном пиджаке и юбке-четырехклинке длиной до колена. – Солдаты никогда не лгут, – добавил он.

– Майоры тоже, – парировала я.

Генерал был на несколько лет старше меня. Если не считать роста, он не принадлежал к тому типу мужчин, который меня привлекал. В нем было что-то от строгого дядюшки, какой-то диктаторский авторитет, заставлявший подчиненных спокойно вверять ему свои жизни, хотя сейчас он и смотрел на меня далеко не по-семейному.

– Однако, – продолжила я, – если бы я загорала голой, означало ли бы это, что я достаточно квалифицированна для отправки на фронт?

Паттон мгновение помолчал:

– Тогда мне пришлось бы самому взглянуть на это.

– На фронт?

– Нет. – Он снова наполнил мой бокал. – На процесс загорания.

Он был любовником без прикрас, что меня устраивало. Ситуация не располагала к изысканным нежностям. После я курила, а он держал в руке наградной, инкрустированный перламутром кольт сорок пятого калибра, копию оружия, принадлежавшего какому-то давно умершему генералу, которым Паттон восхищался.

– И что же, вы действительно хотите на фронт?

– Да, – ответила я, нетерпеливо поворачиваясь к нему.

Генерал поморщился. Ему не нравилось, что я курю в постели.

– Это можно организовать. Вы можете отправиться с моим соединением в Париж, а потом – в Восточную Францию и Бельгию, но… – Паттон усмехнулся, уворачиваясь от моих поцелуев, – только если расскажете мне, почему на самом деле хотите туда поехать.

– Почему? – Я замерла в изумлении. – Почему же еще? Я актриса. Еду туда выступать. Ваши бойцы, конечно, заслуживают того, чтобы увидеть Марлен Дитрих после всего, что они совершили.

– И продолжают совершать, – добавил он, и его обветренное лицо стало серьезным. – Это опаснее, чем вы себе представляете. Это не голливудская премьера. Никто не может гарантировать вашу безопасность.

– Я выжила на войне в Италии. Уверена, переживу и несколько выступлений на фронте. И я не жду от вас никаких гарантий. Сама знаю, на что подписываюсь.

– Знаете?

Генерал замолчал, покусал нижнюю губу, а потом решился нарушить свое собственное правило и вытащил отвратительный окурок сигары из пепельницы у кровати. Я потянулась за зажигалкой. Паттон покачал головой, зажав сигару зубами и глядя на меня:

– Думаю, у вас есть другая причина, кроме патриотического долга сверкать ногами. Мои ребята не будут против, я-то уж точно. Но на войне ошибки часто совершают те, кто на одной стороне. Я не могу допустить, чтобы вы стали моей ошибкой.

Я молчала. Стоит ли мне довериться ему? Сомнение у меня вызывал только собственный статус: кто я такая? Американская гражданка, да, принятая с восторгом на новой родине, пусть и не руководителями киностудий. Но все равно в моих венах текла вражья кровь, сколько бы я ни заявляла о своем отвращении к Гитлеру.

– Это из-за Германии? – предположил Паттон, удивив меня своей проницательностью, хотя мне не следовало изумляться, ведь его особенно ценили за тактический ум. – Вы хотите попасть туда. Вот почему согласились участвовать в радиопрограммах Американской системы вещания, петь «Лили Марлен» и произносить воодушевляющие речи, которые транслируются на оккупированные территории. Что вы там говорили в последней?

– Что все свои песни я посвящаю солдатам союзных сил, конечно.

– Которые вот-вот встретятся с вашими мальчиками и разрушат тысячелетний рейх, – скривив рот, добавил Паттон. – Это тяжелая музыка для ушей Гитлера. Вам уже должно быть известно, как сильно он ненавидит вас, доморощенную звезду, которая стала ручным зверьком союзников. Если вас схватят, то сделают показательным примером. Гитлер прикажет расстрелять вас перед Бранденбургскими воротами.