героя, который воспринимает картину. Татьяна, например, обращает внимание на такие детали, которые никак не являются индивидуальной принадлежностью дома Онегина: «И вид в окно сквозь сумрак лунный, / И этот бледный полусвет…» Здесь не столько картина, сколько «самовыявление» Татьяны.

Повторяемость же деталей (идущая от автора) необыкновенно красноречива. Она вырастает в общую оценку: «во вкусе умной старины» — «в келье модной». Она переходит в подчеркнуто контрастные ряды: «Царей портреты на стенах» — «И лорда Байрона портрет» в сочетании со статуэткой Наполеона; «календарь осьмого года» — «груда книг»; «стол» («пустая» деталь в общем списке) — «стол с померкшею лампадой» («утепленная» деталь). Не менее существенны ряды неповторяющихся деталей: «тетрадь расхода», «наливок целый строй», «кувшины с яблочной водой» — «кий на бильярде», «манежный хлыстик».

И все обобщает эмоциональная атмосфера: откровенно ироничная («во вкусе умной старины», «всё это ныне обветшало») — и участливая («взором умиленным», «всё душу томную живит»).

Ключница и няня

В связи с двукратным описанием унаследованной онегинской усадьбы дважды же (сначала через описание, затем непосредственно) в повествование входит ключница имения, Анисья. Анисью надо слушать: она вся раскрывается в своей бесхитростной речи:

«А вот камин;

Здесь барин сиживал один.

Здесь с ним обедывал зимою

Покойный Ленский, наш сосед.

Сюда пожалуйте, за мною.

Вот это барский кабинет;

Здесь почивал он, кофей кушал,

Приказчика доклады слушал

И книжку поутру читал…

И старый барин здесь живал;

Со мной, бывало, в воскресенье,

Здесь под окном, надев очки,

Играть изволил в дурачки.

Дай бог душе его спасенье,

А косточкам его покой

В могиле, в мать-земле сырой!»

Этот рассказ, щедро уснащенный формами вежливой почтительности (барин, старый барин, барский кабинет; почивал, кушал, изволил), довольно отчетливо распадается на две половины, причем первая не выходит за пределы холодной вежливости, другая же явно утеплена личным участием. Но если встать на позицию Анисьи, то надо признать, что истинным демократом был… старый барин. Ну как же: с Анисьей у Онегина взаимное отчуждение, «с ним» обедывал покойный Ленский; зато старый барин «со мной… играть изволил в дурачки» — и это помнится с благодарностью. А Онегин не удостаивал ее таким вниманием! Идиллическое воспоминание ключницы о старом барине не разрушает начальное авторское замечание, что тот «лет сорок с ключницей бранился»: не бранил, а бранил-ся, т. е. и себя бранить позволял. «Ненародному» Онегину здесь явно в чужом пиру похмелье[234].

Анисья никак не поясняет Татьяну: они случайно встретились и скоро разошлись; кстати, при последующих посещениях Татьяной онегинской усадьбы Анисью ни саму по себе, ни рядом с Татьяной поэт больше не показывает. Анисья — связующее звено между двумя владельцами усадьбы и поясняет именно их, притом обоих. Но не только возрастом, но и всей сутью она «родня» старому барину. Здесь своего рода «гармония» старых крепостнических отношений: ворчливость, но и снисходительно-покровительственное внимание, с одной стороны, ограниченная известными пределами «вольность» в обращении с барином и безусловная преданность — с другой. При этом как бы ни расходились их уровни сознания, они оказываются на редкость совместимыми.

Онегин же не вписывается в традиционные отношения. Единственное, что мог сделать Онегин для своих мужиков, он и сделал: ослабил гнет крепостной повинности. Тем не менее он, заменивший портреты царей на стенах портретом лорда Байрона, живущий полностью в сфере духовных запросов, действительно чужой среди своего же народа. Духовные интересы Онегина и его дворовых даже не пересекаются.

Если Анисья поясняет старого и молодого хозяев, то Татьяну поясняет, конечно, няня. Между тем отношения Татьяна — няня надо поставить в один ряд с отношениями онегинский дядя — Анисья, отметив при этом существенные отличия: другой их уровень, бóльшую сердечность и человечность; тем не менее это количественные отличия, не разрушающие сам тип отношений барин — слуга, пусть это добрая барышня и исполняющая свой долг не за страх, а за совесть служанка[235].

Подобный тип отношений Пушкин сохраняет даже и социально в более острых произведениях — в «Дубровском»[236] и частично (Гринев — Савельич) в «Капитанской дочке».

В диалоге няни и Татьяны слышатся не два, а четыре голоса.

Няня: «Что, Таня, что с тобой?»; «И полно, Таня!»; «Дитя мое, ты нездорова»; «Дитя мое, господь с тобою!»; «Сердечный друг, ты нездорова»; «Пора, дитя мое, вставай: / Да ты, красавица, готова! / О пташка ранняя моя!»; «Да, слава богу, ты здорова!»; «Изволь, родная…»; «Мой друг, вот бог тебе порука»; «Кому же, милая моя?»; «Сердечный друг, уж я стара…»

Она же: «Прикажи»; «Я нынче стала бестолкова»; «Бывало, слово барской воли…»; «Не гневайся, душа моя…».

Татьяна: «Ах, няня, няня, я тоскую, Мне тошно, милая моя»; «Я… знаешь, няня… влюблена»; «Прости»; «Ах! няня, сделай одолженье»; «Ах! не откажи».

Она же: «Оставь меня: я влюблена»; «Дай, няня, мне перо, бумагу, / Да стол подвинь»; «да велеть ему»; «Как недогадлива ты, няня!»; «Что нужды мне в твоем уме?»

Признаем справедливым мнение Б. С. Мейлаха: «…Не следует, подобно славянофилам, снижать образ Татьяны до уровня Филипьевны… Татьяна, доверив няне свое новое чувство, не может найти с ней общего языка, няня ее не понимает»[237]. Далее исследователь продолжает: «Свойственная Пушкину реалистическая трезвость описаний не позволила уничтожить различия, которые сказывались даже в столь близких, родственных отношениях между Татьяной и Филипьевной» (с. 593–594). Отметив барскую интонацию в речи Татьяны, Б. С. Мейлах заключает: «Такие оттенки отношений между Татьяной и Филипьевной не принято замечать, вероятно из опасений тем самым как-то снизить образ Татьяны (хотя они свидетельствуют лишь о том, что даже самый положительный герой является сыном своего времени и не властен из него вырваться). Но Пушкин, будучи верным действительности во всем, не забывал мимоходом отметить как это, так и то, что у Татьяны „изнеженные пальцы“, что она свое письмо „писала по-французски“ и искала соответствий своим мечтам в романах Ричардсона, Руссо и m-m де Сталь» (с. 594).

Примеры, удостоверяющие принадлежность Татьяны к своему (т. е. дворянскому) классу, можно умножить. Н. Л. Бродский видит «помещичью подкладку»[238] не только в эгоистических репликах Татьяны в беседе с няней, но и в такой детали:

Докучны ей

И звуки ласковых речей,

И взор заботливой прислуги.

Татьяна вообще с детства сторонится всех — родных и дворовых. Кстати, когда героиня узнает печальную для нее новость о поездке