На вершине, наскоро освежившись после похода, мы присоединились к обедающей компании. Последней к столу вышла Карла, переодевшись в небесно-голубой шальвар-камиз. Едва мы покончили с трапезой, как по лагерю разнеслась весть о прибытии Идриса. Я посмотрел в сторону тропы на склоне, однако головы всех остальных повернулись к пещерам.

– Что, есть какой-то другой путь к вершине? – спросил я у Карлы.

– К любой вершине ведут разные пути, – тихо сказала она. – Это само собой.

– А… ну разумеется.

Через несколько секунд на тропе, проходящей мимо «женской пещеры», показался пожилой мужчина – судя по всему, Идрис – в сопровождении молодого спутника. Оба были в белых куртах и голубых ситцевых шароварах. Молодой мужчина, с виду европеец, нес на плече охотничье ружье.

– Кто это со стволом? – спросил я.

– Это Сильвано, – сказала Карла.

– А зачем ружье?

– Чтобы отпугивать тигров.

– Здесь водятся тигры?

– Конечно. На соседней горе.

Я хотел спросить, как далеко до соседней горы, но тут заговорил Идрис.

– Дорогие друзья, – сказал он, прочистив горло. – Это был нелегкий подъем, даже по самой легкой тропе. Извините за опоздание. Все утро провел, разрешая спор между философами.

Его густой мягкий голос, казалось, исходил из глубины тела и плыл в воздухе над плато, обволакивая слушателей. Этот голос утешал и подбадривал – он отлично помог бы спящему выйти из кошмарного сна.

– А о чем они спорили, учитель-джи? – спросил один из учеников.

– Некоторые из них, – сказал Идрис, доставая платок из кармана и вытирая вспотевший лоб, – выступили с утверждением, что счастье есть величайшее зло. Другие не смогли аргументированно опровергнуть их доводы и по такому случаю впали в отчаяние, что вполне естественно. Тогда они обратились за помощью ко мне.

– Вы им помогли, Идрис? – спросил другой ученик.

– Разумеется. Но это заняло уйму времени. Разве станет кто-нибудь, кроме философов, с таким упорством отстаивать тезис, что счастье есть зло? А под конец дискуссии, когда даже самые упрямые сроднились с мыслью, что счастье – это хорошая вещь, их долго подавляемое стремление к счастью вырвалось наружу и они потеряли контроль над собой. Кому-нибудь из вас доводилось видеть впавших в эйфорию философов?

Ученики молчали, растерянно переглядываясь.

– Не видели? – усмехнулся Идрис. – Считайте, вам повезло. Отсюда полезный урок: чем слабее ваша связь с реальностью, тем страшнее для вас окружающий мир. С другой стороны, чем ближе вы к рациональному восприятию мира, тем чаще следует сомневаться и задавать вопросы. Но хватит предисловий. Начнем. Садитесь ближе, устраивайтесь.

Ученики вынесли из пещер табуретки и стулья, расставив их полукругом перед Идрисом, который расположился в складном кресле. Человек с ружьем, Сильвано, занял позицию правее и чуть позади учителя. Он сидел на деревянном табурете, настороженно выпрямив спину и оглядывая присутствующих. И раз за разом его взгляд задерживался на мне.

Абдулла прошептал, наклоняясь ко мне и сопровождая слова легким движением головы:

– Итальянец с пушкой взял тебя на прицел.

– Вижу, спасибо.

– Не за что, – серьезно сказал он.

– Я смотрю, в нашей маленькой компании появился новый человек, – сказал Идрис, глядя в мою сторону.

Я обернулся, проверяя, не имеет ли он в виду кого-то другого позади меня.

– Очень приятно видеть тебя здесь, Лин. Кадербхай часто вспоминал о тебе, и я рад, что ты нашел время нас навестить.

Все присутствующие повернулись ко мне, кивая и улыбаясь. А я смотрел на учителя и боролся с искушением ответить, что Кадербхай, который часто вел со мной философские беседы, почему-то никогда не упоминал об Идрисе.

– Скажи нам, Лин, – продолжил он, широко улыбаясь, – как ты находишь идею просветления?

– А я и не знал, что она потеряна, – брякнул я.

Ответ получился не то чтобы грубым, но и не очень-то почтительным при обращении к прославленному и всеми уважаемому мудрецу. Сильвано ощерился, сжав ружейный ствол.

– Прошу вас, учитель, – произнес он низким голосом, заметно дрожащим от ярости, – позвольте мне просветить этого неуча.

– Отложи пушку, Ромео, – сказал я, – и мы проверим, кому из нас что светит.

Сильвано был хорошо сложен, хотя и не впечатлял мышечной массой. Двигался он легко и грациозно. Широкоплечий, с квадратным подбородком, светло-карими глазами и выразительным ртом, он больше походил на итальянского манекенщика или киноактера, чем на ближайшего помощника святого мудреца. По крайней мере так мне показалось на первый взгляд.

Он явно невзлюбил меня, не знаю почему. Может, воспринял синяки и ссадины на моем лице как вызов и решил, что должен что-то кому-то доказать. Впрочем, меня мало заботили его мотивы – в те минуты я был так зол на Халеда и на Судьбу, что готов был драться с кем угодно, чтобы дать выход этой злости.

Сильвано встал с табурета. Я тоже поднялся. Идрис сделал легкое движение правой рукой. Сильвано сел на место, и я медленно последовал его примеру.

– Лин, прошу тебя извинить Сильвано, – мягко сказал Идрис. – Верность – это его способ проявления любви. Полагаю, то же самое можно сказать и о тебе, не так ли?

Верность. Мы с Лизой так и не смогли полюбить друг друга. Зато я любил Карлу – женщину, которая вышла замуж за другого. Я изменил своим братьям по оружию, когда решил покинуть Компанию, и даже более того – обсуждал целесообразность убийства Санджая. Верность бывает необходима лишь в тех случаях, когда тебе не хватает любви. Если же твоя любовь достаточно сильна, вопрос о верности просто не возникает.

Все продолжали смотреть на меня.

– Извини, Сильвано, – сказал я. – Это нервы, тяжелая выдалась неделя.

– Хорошо. Очень хорошо, – сказал Идрис. – А теперь я хочу – нет, я настаиваю, чтобы вы двое подружились. Прошу вас, станьте здесь передо мной и пожмите руки. Недобрые порывы никак не помогают нам на пути к просветлению, вы согласны?

Сильвано, крепко стиснув челюсти, с видимой неохотой поднялся и встал перед Идрисом. В левой руке он держал ружье. Правая рука была свободна.

Глупое чувство противоречия – нежелание подчиняться чужой воле – удержало меня на месте. По рядам учеников прошел ропот, они переглядывались и сдавленным шепотом обсуждали мое поведение. Идрис смотрел на меня и как будто сдерживал улыбку. При этом глаза его сверкали ярче бриллиантов на чердаке Халеда.

Сильвано застыл на месте, терзаемый гневом и унижением. Его губы сжались так плотно, что вокруг рта образовались глубокие складки.

Мне же в ту минуту было на все наплевать. Это итальянец начал перепалку, вызвавшись меня «просветить», ну а я в свою очередь охотно засветил бы ему по смазливой физиономии. И после того без промедления со спокойной душой покинул бы эту гору, и мудреца, и Абдуллу, и Карлу.