Метрах в трех он уже в траншею проваливается. Не то подымать бы его пришлось.

— Ясно, — задумчиво произнес Старенков.

Костылев напрягся, отворачивая гайку, та уперлась, не подаваясь, тогда он притиснул конец ключа к свинцовой блямбе, насел всем телом. Хрипло вздохнул. Гайка неохотно, туго подалась.

— А-а-а! — забормотал он, забыв, что голос его слышен наверху, каждый дох, каждый шорох там как на ладони, в посвист ветра врезается. — А‑а, скотобаза!

— Чего у тебя? — встревоженно заорал Старенков.

— Ничего, — очнувшись, грубо ответил Костылев. — Это я с гайкой воюю. И вообще, — он повысил голос, задохнулся, стравил воздух, — не действуй мне тут на нервы своими вопросами. Молчи, пока сам не вызову.

Всхрипнул, раздосадованный собственной яростью, открутил гайку, растерянно похлопал себя по бокам в поисках карманов, но карманы на водолазной одежде не положены. Положил гайку на потолок дюкера. Снял лемех. Постоял несколько секунд без движения, прокричал по связи наверх:

— Слышь, бригадир!

— Ну, — отозвался Старенков:

— Груза как? Сохранить иль выкинуть можно?

— Хотелось бы назад навесить.

— Если бы, да кабы, да росли во рту грибы...

— Ладно, выкидывай! Мы место со свищом засыпем получше. Щебня навалим, он заменит груз.

Костылев острием лома выбил штырь; второй груз, невидимый, с той стороны, беззвучно плюхнулся на дно.

Костылев сглотнул слюну, откашлялся, с досадой отметив, что брызги слюны обдали стекло, смотреть стало труднее. Сделал несколько бесцельных движений, разогреваясь. Холод сковал тело, потянуло в сон, в глотке собралась щекотная слизь.

— Тебе плохо? — сострадающим голосом спросил Старенков.

— Иди ты! — обозлился Костылев, подцепил ломом доску, рванул на себя. Как и положено, доска не подалась — ребята работали на совесть, оплетку сколачивали на века. Он хакнул горлом, со спины к нему подплыл водолаз, тоже вцепился руками в лом, вдвоем они навалились на торчок, доска, сверкнув гнутыми гвоздями, обнажила блестко-серый слой бризоля. Вторая доска подалась легче, они сделали в оплетке окно, потом с двух сторон начали срезать широкими штыковыми ножами изоляцию. Хорошо, что бризоль поддается легче, чем стеклохолст, тот вообще надо топором брать, застывает до металлической твердости.

Делая судорожные движения плечами, стараясь освободиться от цепкого холода, Костылев всаживал нож в битумную мякоть, отковыривал комок, покрытый плотной картонной кожицей, счищая его с ножа. Потом заносил руку для нового удара, вновь погружал лезвие в вязкую, вызывающую озлобление плоть, делал несколько рывков руками, отколупывал очередной комок.

Работа затяжная, муторная, а холод уже подбирается к сердцу, стремится хватануть его грубой колючей лапой. В разъеме грудной клетки начало остро и часто покалывать, Костылев облизнул языком синие замороженные губы, часто подышал в шлем, нагоняя тепла, стравил воздух.

Холод проник и под шерстяные штаны, болезненные муравьи облепили ноги, от них обессилели мышцы, сделались дряблыми, непослушными, чужими. Костылев выругался, не заботясь о том, как его поймут наверху, поглядел сквозь неясное стекло на напарника. Тот, мрачно поблескивая глазами и открыв сухой, обезвоженный рот, отковыривал кусок бризоля, косо вогнав в изоляцию широкую лопатку ножа. Костылев с мучительной ознобной тревогой подумал о том, что они не выдюжат, не осилят свищ в один прием, надо будет выходить наверх, на обогрев, на отдых. «Нет», — решительно сказал он себе, стиснул зубы, прислушался к тонкому комариному звону, заполнившему уши, звучавшему как предостережение, как сигнал об опасности.

Водолаз оторвался от оплетки, выпрямился, оставив в битумной корке нож, беззвучно зашевелил губами.

— Слушай! — сразу же встревожился бригадир, оглушил Костылева.

Верно говорят, что нет худа без добра. После старенковского рявканья комарий гуд пропал, — Ну!

— Твой напарник сообщил, что он почти околел от холода, просится на берег.

— Пусть идет! — зло проговорил Костылев, окинул взглядом фигуру напарника.

— А ты?

— Я нет!

— Сдурел, Иван! — прокричал Старенков.

— Не ори! Пока не заварю свищ, наверх не выйду.

Старенков досадно, беспокойно задышал. Он не понимал упрямства Костылева.

— Не дури, Иван! — с надеждой и одновременно униженно попросил Старенков. — Оставаться опасно. Никакой залатанный шов, никакой самый распрекрасный дюкер не стоит риска. Ей-богу!

Костылев подумал, что конечно же риск ни к чему, но если он поднимется сейчас наверх, то что о нем подумают ребята? Нет, пока он не справится со свищом, подъем отставить. Он почувствовал себя дремотно, зыбко. Желая погасить это противное ощущение, выпалил зло:

— Ничего со мной не случится! Пусть водолаз топает на берег, пусть греется. Мне сменщика пришлите. Всё. Конец связи! Точка!

Костылев, стуча зубами, чувствуя, как кожа на его лице больно обтягивает кости, и вместе с тем с какой-то радостной искоркой, которую он ощущал внутри себя, — потом он понял, что именно эта искорка, этот позыв надежды не дали ему сойти на нет и свалиться в траншею, — все-таки закончил очистку изоляции. Пузыри воздуха теперь безостановочно вымахивали перед самым его лицом, вспархивая, как голуби, и он не отшатывался от них. Пришла смена. Второй водолаз был попроворнее и посметливее, с улыбчивым лицом, бледнеющим за смотровым стеклом. Работать стало веселее.

Свищ был небольшим — порина чуть больше игольного ушка. Но когда по трубе под большим, сокрушающим напором пошла бы нефть, она разворотила бы это игольное ушко до размеров человеческой головы.

Машинально Костылев запалил резак, разогрел свищ, загоняя пузыри назад, в огромную полость дюкера, залил дырку металлом, обработал пробку со всех сторон плоскими пятаковыми нашлепинами, потом сверху еще напластовал стальную страховку.

— Все, — слабо прохрипел он в микрофон, только сейчас ощутив, как тревожатся за него люди на берегу, как жадно ловят каждое слово, переданное из речной глуби.

— Слышишь, что народ тут в твой адрес кричит? — прогромыхал Старенков. — А? Иван, ты слышишь?

Сквозь перханье и шорохи переговорки Костылев разобрал вначале далеко, а потом быстро приблизившееся «Ура!». Это кричали сварщики, дизелисты, шоферы, изолировщики — весь трассовый люд, вместе с которым он провел тяжелую зиму и, несмотря на все тяжести, проложил-таки нефтяную артерию. Осталось совсем немного, еще чуть-чуть, и произойдет стыковка со встречной магистралью.

Черная толща воды вдруг стала зеленой, бутылочной окраски, в ней носились мрачные вихлявые призраки,