что может выдвигать их из стен и поворачивать в вертикальное положение, чтобы они не мешали ходить. Японец-повар научил нас готовить чай, и мы аплодировали ему за искусство, с которым он готовил рис. Вацлав в последний раз был на кухне, когда был ребенком, но теперь нашел дорогу туда, чтобы посмотреть на японца. Движения повара позабавили его. Вацлав станцевал для повара японский танец, и повар сказал: «Этот джентльмен долго жил в Японии», что было лестно, но неверно.

Чтобы позабавить Фрадкинов, Вацлав проделывал всевозможные акробатические трюки — вращался и скручивался, прогибался всем телом в разные стороны, прыгал, и все это самым невероятным образом. Фрадкин спросил, почему он не применяет все это в балете, но Вацлав сказал, что делает все это лишь для того, чтобы показать, что танцовщик должен быть акробатом, чтобы быть полным хозяином своего тела, но акробатика сама по себе не искусство и как раз поэтому он не применяет ее.

Мы побывали в испанских миссиях, и, конечно, нас пригласили посмотреть студии в Голливуде. До Голливуда нам пришлось примерно двенадцать миль проехать в автомобиле по совершенно безжизненной равнине. Сам Голливуд тогда представлял собой всего несколько деревянных хижин и одну или две студии среди перечных деревьев. Чаплин был в огромном восторге от Русского балета. Он не пропустил ни одного представления и очень старался, чтобы балет остался в этом городе еще на неделю, но это было невозможно, поскольку расписание турне было утверждено заранее. В первый вечер, когда мы услышали, что он находится в зрительном зале, вся наша труппа была взволнована: мы все восхищались Чаплином. Во время антракта он пришел к нам, и его провели в уборную Вацлава. Вацлав всегда считал Чаплина гением кино и чудесным мимом. Они сразу же стали друзьями. Потом Чаплин вышел на сцену и был представлен труппе. Все аплодировали ему, а Чаплин в качестве ответного приветствия прошел по сцене вперед и назад своей особой походкой и проделал несколько трюков. Артистам труппы это так понравилось, что они не хотели его отпускать, и антракт продолжался вдвое дольше, чем обычно. Зрители стали терять терпение, но когда они услышали о причине задержки, то восприняли ее добродушно. По приглашению Чаплина мы побывали в его студии. В то время он снимал «Изи Стрит», и нас всех сфотографировали на съемочной площадке. Чаплин сказал о том, как сильно он хотел бы снять фильм с Вацлавом, но он тогда не чувствовал себя в силах жить в Калифорнии.

Вацлав был близок к тому, чтобы купить землю в Голливуде, но я, к несчастью, отговорила его. Где бы мы ни выступали, нам предлагали купить все, что только возможно, — акции нефтяных скважин, скот, шахты и прочее.

Я была рада, что в последнюю неделю турне Вацлав постоянно был с нами. Фрадкины и Херндоны хорошо влияли на него. Я заметила, что с ними он был весел и вел себя естественно. Но как только Костровский и X. завладевали им, он реагировал на них, как чувствительное растение закрывает свой цветок, — становился молчаливым, задумчивым, почти мрачным — таким мрачным я еще не видела его никогда, даже в наши самые трудные дни разрыва с Дягилевым или когда мы были интернированы в Венгрии. Я не успевала понять то, о чем они беседовали между собой по-русски, потому что их разговоры стали очень отвлеченно философскими, но улавливала достаточно, чтобы понять, что Костровский, как попугай, повторял Толстого и учение Христа. Вацлав был впечатлительным и был открыт для любого идеала, в котором были милосердие или любовь к человечеству. Когда это проявлялось у него непроизвольно, я приветствовала это, потому что знала: забывать себя ради других — часть его гения. Но теперь, когда я заметила, что эти люди усиливают и провоцируют это, я чувствовала возмущение, почти негодование. Мы все видели это — Фрадкины, Херндоны, я сама. Но не было ясно, по какой причине это делалось. «Оттого, что они рядом с Нижинским, они чувствуют себя важными людьми», — говорили некоторые из танцовщиков и танцовщиц. «X. всегда бегал за Дягилевым, за Масиным, а теперь бегает за Нижинским, чтобы пролезть наверх», — говорили другие. Сама я думала: причина в том, что Костровский — фанатик, это видно сразу. Он не обманывает: он живет согласно своим идеям и делает свою семью несчастной, стараясь сделать мир счастливым. Иногда Костровский и X. оставались в нашем купе всю ночь. Вацлав был совершенно без сил, ему нужен был отдых после спектакля, но они продолжали читать ему проповеди. Эти двое, упрямые как мулы и соображавшие медленно, как мужики, делали вид, что не понимают моих намеков и требований оставить его в покое. Тогда я стала открыто стараться держать их в стороне от Вацлава, но они были как пиявки: от них невозможно было избавиться.

Итальянец Барокки, муж Лопоковой и поэтому новый секретарь Дягилева, имел странную внешность и носил длинную тяжелую бороду, которой очень гордился; в труппе его прозвали «Синяя Борода». Мы не видели его после Денвера, потому что он прятался из-за «несчастья», как он называл случай, произошедший с ним в этом городе. Он пришел в парикмахерскую и задремал в кресле, и парикмахер сбрил его драгоценную бороду. Проснувшись и увидев, что его драгоценной бороды больше нет, Барокки упал в обморок, а потом много дней не хотел показываться никому. Он был очень странный человек, лунатик, и некоторые уверяли, что у него есть дар ясновидения.

В Сан-Франциско Вацлав отыскал потрепанный самолет, который был больше похож на брошенную швейную машину, чем на что-либо еще. Нам обещали полет на нем за 2–2,5 доллара. Вацлав сразу же загорелся желанием прокатиться. Мы пытались удержать его, но он решил твердо, и прежде, чем мы успели понять, что происходит, уже кружился над нами. В то время полет на самолете даже с опытным пилотом и в первоклассной машине был очень рискованным делом, а там и в тех условиях это значило просто искушать судьбу. Я молилась все время, пока машина не стала видна и Вацлав не встал снова рядом со мной. В этот раз я всерьез рассердилась на него. Он был полон восторга и удовольствия и объяснил мне, что испытал одно из самых восхитительных и пьянящих ощущений, какие можно себе представить, и что мир с высоты необыкновенно прекрасен.

День нашего приезда был кануном Нового года. Мы провели вечер вместе в гостинице, а поскольку в праздновании новогодней ночи всегда есть немного мистики, попросили Барокки