смотря на дочь, но беспрестанно останавливал ее, боясь, чтобы она своим смехом не разбудила Юлию Васильевну.

Но вскоре опять явилась Маша с платьями для Сашеньки, прогнала Уляшку и стала оканчивать туалет счастливой дочки Осташкова. Когда она окончательно припомаженная, приглаженная, в чистых панталонах, в коротеньком платьице с открытой шеей и голыми руками подошла к отцу и церемонно присела перед ним, Никеша просто глазам своим не верил.

«Встреться где на улице – не узнал бы, ни за что бы, кажется, не узнал, – думал он про себя. – И как это она так скоро набралась и переняла все это?… Впрямь, стала настоящая барышня…»

– Что, тятя, нарядна ли? – спрашивала Сашенька.

– Уж очень нарядна… должна благодарить и почитать свою благодетельницу… – отвечал Осташков. – Только вот мне не приятно, что ты Марьи-то Алексевны не слушаешь… да шалишь… Не шали, матушка, Сашенька, не шали и слушайся, когда тебя останавливают добрые люди да на путь наводят… Ну, одначе, я, Марья Алексевна, пойду понаведаюсь, не проснулся ли Павел Петрович. А коли не встал, так я там, около кабинета-то, и подожду.

– Пожалуй, подите… А ты не изволь ходить, сударыня, в те комнаты… сиди здесь… неравно еще как маменьку разбудишь… – сказала Маша.

– Да, да, Сашенька, не ходи… – подтвердил Осташков.

Через несколько времени он был допущен к Рыбинскому.

– А-а, Осташков… Что давно не видно?… Какими судьбами?… А я слышал, что тебя в ученье отдали… Стало быть, неправда… Или уж курс кончил?…

– Нет, правда, батюшка Павел Петрович, точно учился… только Бог не привел выучиться…

– Что так?…

– Да помилуйте, батюшка благодетель, до ученья ли мне было… Что у меня в дому-то делается… Вот пришел вашей защиты просить… Окажите ваше милосердие… защитите несчастных…

Осташков прослезился.

– Что такое, братец?… Что такое?…

Осташков рассказал. Рыбинский слушал рассказ, улыбаясь.

– Однако этот дяденька твой, должно быть, из храбрых военных… должно быть, человек интересный… Надобно с ним познакомиться… Я этаких артистов люблю… Так с утра до вечера пьет… без просыпа…

– Да уж редко разве когда трезвый-то бывает… Все больше хмельной… И такой на всех на нас страх напустил… Бабы-то боятся и из избы-то выйти…

Рыбинский захохотал.

– Молодец… Вот артист…

«Чему же он смеется-то?… – подумал Осташков. – Неужто это он и в самом деле не возьмет мою руку, не вступится за меня?…»

– Вот, батюшка, Павел Петрович, еще к вам о моем деле Николай Андреич Паленов письмецо прописал… – сказал Осташков, подавая письмо. – Не оставьте вы меня… Будьте отцы родные… К вам одним только моя и надежда…

– Что-то пишет сей мудрый муж… – проговорил Рыбинский, распечатывая письмо.

Читая, он то улыбался, то хмурился. Осташков с замиранием сердца жадно следил за ним глазами.

– Мг… дурак… – сказал он, окончив чтение и бросая письмо с презрением. – Ступай вон… – обратился он вдруг к Осташкову.

Тот побледнел.

– Ступай вон… – повторил Рыбинский… – Тебе от меня нечего ждать… Пусть тебя защищает твой Паленов… А мне некогда, да я и не хочу вмешиваться в ваши дурацкие семейные дрязги…

– Батюшка… батюшка… – лепетал Осташков.

– Ну что, матушка… Ты поехал просить защиты сначала к нему… Он пишет, что взял тебя под свое покровительство… Ну, пусть и покровительствует…

– Я не просил, батюшка, писать… Они сами… Я заехал только посоветоваться… так… насчет вас… узнать…

– Ну, пошел же, советуйся… Я уж по тому одному ничего для тебя не сделаю, что этот дурак… принимает в тебе участие… Назло ему ничего не сделаю… Так ему и скажи… Он думал меня заставить что-нибудь сделать, угрожая своими связями… Ну так вот скажи ему, как я его боюсь… Нарочно, нарочно… только потому, что он пишет, ничего не хочу для тебя сделать… Да и как ты смел явиться ко мне с письмом от него… а?…

– Батюшка… Павел Петрович… благодетель… я… я думал, что…

– Пошел вон… Урод этакой… Дурак… – закричал Рыбинский так грозно, что Осташков уже не смел более возражать и поплелся к дверям…

– Да не сметь меня больше и беспокоить об этом деле… Слышишь… не смей на глаза показываться… – говорил Рыбинский вслед ему. – Пусть этот дурак видит, что значат для меня его слова… Пугать вздумал!.. А?… Дерзости писать!..

Осташков постоял несколько минут за дверями кабинета в печальном раздумье и нерешительности. Наконец он осмелился, опять приотворил двери и тихо проскользнул в кабинет. Рыбинский перечитывал письмо Паленова: на лице его изображалось сильнейшее раздражение и негодование.

– Я тебе сказал или нет? – спросил он с досадой, видя Осташкова.

Тот стал на колени.

– Послушай, я своими словами шутить не люблю… Ступай вон. И если ты меня будешь еще беспокоить… Если ты мне еще раз покажешься на глаза… я… я тебя прямо приколочу.

– Батюшка… хоть побейте, да…

– Вон! – закричал Рыбинский, и на этот раз уже так внушительно, что Осташков, как испуганный заяц, в один скачок очутился за дверями.

«Как мне быть? Что мне делать?…» – думал Осташков, стоя опять в нерешимости за дверями кабинета. Вдруг эти двери отворились, и Рыбинский позвал Осташкова. Надежда осенила его душу.

– Подожди… Я тебе сейчас дам письмо к Паленову, которое ты свезешь к нему… – сказал Рыбинский и, не прибавив больше ни слова, сел писать.

«Милостивый государь, – писал он. – Ваше неуместное вмешательство в семейные дрязги вашего меньшего брата (как вы его называете), дворянина Осташкова, и последовавшее затем еще более неуместное письмо по этому поводу ко мне не заслуживали бы по-настоящему ни внимания, ни ответа. И если я беру труд отвечать вам, то единственно только для того, чтобы письменно объяснить вам, что подобное письмо можно бы счесть дерзостью, если бы оно было написано кем-нибудь другим, а не вами, и что я нисколько не намерен беспокоить себя разбором тех дрязг, которые вас так интересуют. И потому предоставляю вам полную свободу быть защитником прав вашего угнетенного брата и обращаться с вашими представлениями к тем лицам, у которых вы пользуетесь кредитом; а меня прошу на будущее время от них избавить».

– Вот, возьми это письмо и сейчас же отправляйся с ним к Паленову, – говорил Рыбинский, отдавая Осташкову письмо.

– Батюшка… благодетель… простите вы меня! – ныл Осташков жалобным голосом.

– Я в этом письме делаю распоряжение по твоему делу… Не смей же мне надоедать больше… Ну, отправляйся сейчас… Тебе здесь делать больше нечего… Сейчас же поезжай, чтобы я тебя не видел…

Осташков не знал, что думать, хотел изловить и поцеловать ручку Рыбинского, но тот не дал и показал на дверь. Никеша вышел, не поспел даже зайти к Сашеньке и