– Здравствуйте, Марья Алексевна…

– Здравствуйте… Что вам надо?… От кого вы?

– Не узнали, Марья Алексевна… Я Осташков… Сашенькин отец…

– A-а… не признала и есть… Что вы, почто?… Али дочку-то проведать?…

– Да, Марья Алексевна… И на дочку-то поглядеть… Что она, как поживает?

– У-y, надоела… Баловень такая, не приведи Господи… Точно на ней на огне все горит… Не поспеваешь мыть да ушивать… Ну ее… Шаловлива больно…

– Так вы бы, матушка, ее останавливали… Не давали шалить-то… А когда и за ухо, коли не слушается…

– Ну, уж куда тебе тут за ухо… Сама барыня балует… Остановы ни в чем нет… Что хочет девчонка делает… Никогда к месту не посадит… А когда надоест, толкнешь али вернешь, – так побежит, нажалуется: Маша, говорит, прибила… Барыня гневается… Нет, нечего, надоела… надоела…

– Неприятно мне это слышать… Что же, неужели и ученья никакого нет?

– Да учит ее барыня когда, это на языке говорить… ну, и учитель поряжен, в книжку учит… Да мало… Что это за ученье… Востра больно… Ее бы надо хорошенько присадить… А то что: часа в сутки не посидит за ученьем-то… А тут и места не знает… Нет, кабы моя воля была, так я бы ее за иголку присадила. Пускай бы к шитью привыкала… Все бы лучше не баловалась…

– А спит еще она?… Или уж проснулась?…

– Проснулась… Вот сейчас послала Уляшку одевать ее…

– Нельзя ли мне как ее поглядеть?…

– Отчего нельзя… можно… Она ведь в особливой комнате спит… Пойдемте, я проведу, пока господа-то не встали… Вы с ней и посидите… Да поговорите ей, чтобы не больно баловалась-то…

– Как не поговорить, Марья Алексевна, поговорю… Да не лучше ли сюда позвать. Как бы не прогневались Юлия Васильевна, что я в те комнаты пойду…

– Да чтой-то… ничего… Чай, ведь отец… не чужой кто…

– А Афанасия Ивановна спят еще?…

– Спят еще… Пойдемте…

– Пойдемте… Да вы мне повестите, как кто из господ проснется…

– Хорошо… Я-то забуду, пожалуй… Вы Ульяшке накажите… Она лучше скажет…

У Осташкова радостно сделалось на сердце, когда он, вслед за Машей, вошел в светлую, чистую комнатку, которую занимала его Саша, и услышал ее звонкий и веселый говорок. Она лежала на чистой, мягкой постельке, за кисейным занавесом, и что-то весело болтала с Уляшкой, которая сидела у нее в ногах.

«Вот Сашеньке видно, что хорошо житье… – мелькнуло в голове у Осташкова. – Слава Богу!..»

– Чтой-то это за проказ… И сама, сударыня, валяешься, и девчонку до сей поры без дела держишь… – говорила Маша, подходя к постели. – А ты и рада, – обратилась она к Уляшке, – рада здесь головесничать с ней… А вот как почну таскать, как почну… пострел этакой…

– Да что тебе за дело… – отозвалась Саша капризным голосом. – Еще не смеешь драться… Еще тебе мамаша не приказывает драться-то… Еще не смеешь…

– А тебе вот не приказывает маменька с Уляшкой-то якшаться… Ты, говорит, барышня, а она девчонка горничная… А ты все с ней да с ней… бесстыдница… И очень смею ее погнать отсюда…

– Да еще не смеешь, не смеешь… – поддразнивала Сашенька. – Еще как ты смеешь мне ты говорить… Еще я вот мамаше скажу… Она не приказывает тебе так говорить мне… Я барышня, а ты девка…

«Поди ты… какая стала бой…» – с улыбкою думал Осташков, которого за занавесом не было видно Сашеньке.

– Ну а коли ты барышня, так по-барски бы и вела себя… А нечего тебе с девчонкой горничной болтаться… Вот погоди-ка, отец приехал… Он тебя сократит… озорницу этакую…

Осташков заглянул в кроватку дочери. Сашенька радостно вскрикнула, вскочила на ноги и бросилась на шею к отцу. Осташков в душе был так доволен и так счастлив всем, что видел и слышал, что не только не в силах был говорить строго и внушительно с дочерью, но чуть не плакал от радости, смотря на веселое, розовое личико Сашеньки, которой, по его мнению, так хорошо и привольно было жить у своей благодетельницы. Он безмолвно и ласково отвечал на поцелуи дочери.

– Ну, видно, и вы баловники порядочные… – сердито проговорила Маша, смотря на эту сцену. – Чем бы хорошенько помуштровать дочку… А он, ну-ка ты поди, и растаял… Будет ли этак путь… Известно, избалуется совсем… Ну, коли ин, как хотите: и то дело… наплевать, не моя дочь… А ты поди… Дело, чай, есть… Что стала?… Рада… – обратилась она к Уляше.

– Так как же, Марья Алексевна, умываться еще надо барышне, – возразила Уляша.

– Умываться… Так что же ты не подавала?… Подавай сейчас… Вьюла поганая… Да у меня скорей приходить… Смотри, чтобы мне опять за тобой не бегать… Смотри…

И Маша, погрозив пальцем Уляшке и ударив ее слегка по лбу на память, вышла из комнаты. Уляшка сделала ей вслед гримасу.

– Ты зачем же, Сашенька, так делаешь… – заметил наконец Осташков, собравшись с духом и желая придать лицу строгое выражение. – Зачем не слушаться Марьи Алексевны, когда она тебя делу учит?… Это нехорошо…

– Ну, вот, есть кого слушать… – вмешалась Уляшка.

– Да ведь она, тятя, дура… И мамаша говорит, что она дура… Она ведь ничего не смеет мне сделать: а мамаша не приказывает меня трогать… Она ведь с поваром гуляет… Мне Уляша сказывала: она знает… А какие мне мамаша платья нашила… чудесные!.. А какие она мне конфеты дает… сладкие!..

– Тебе, значит, здесь хорошо… И об нас позабыла, чай…

– Мне только мамки да бабки жалко… А мамаша мне еще платье хочет сшить… хорошее… Вот вы не умели меня одевать, а мамаша умеет… Она говорит, что вы все равно, что мужики… ничего не понимаете… ничего не умеете делать… А я, посмотри, как я умею никсен делать… Посмотри… – Саша соскочила с коленей отца на пол и сделала перед ним реверанс.

– Хорошо?… Мамаша говорит, что я хорошо никсен делаю, что я буду хорошенькая и ловкая, что за мной будут ухаживать, когда большая буду… Она меня всему выучит, а вы ничего не знаете… Мамаша мне всего дает, всего… а вы ничего не давали… Я теперь стала барышня… а тогда, дома, была уличная девчонка… Показать тебе, какие у меня платья есть?… Показать?… Уляша, принеси поди мои платья, все принеси…

– Полноте, барышня… умывайтесь да одевайтесь, а то ведь мне после из-за вас достанется от зелья-то… Мамаша, пожалуй, скоро встанут…

– Умывайся, Сашенька, умывайся… да одевайся поскорее… – подтвердил Осташков.

Сашенька послушалась и стала, с помощью Уляши, совершать свой туалет, шаля, резвясь, прыгая и заливаясь веселым смехом. Осташков захлебывался от удовольствия,