– Лонгчамп спесив, вот в чем проблема, – сказал Пентекост жене. – Он нажил много врагов.

Увы, канцлер не скрывал пренебрежения к некоторым знатным феодальным родам.

– Они низвергнут его, – сокрушался клирик Казначейства.

– Этого нельзя допускать! – воскликнула его дородная супруга. – Для нас он дороже золота!

Знамения все мелкие, но зловещие. От ссоры рыцаря или барона с канцлером недалеко было до вести, что они подались к Джону. Ползли и другие слухи. Уже в январе купец обронил, что люди Джона в Лондоне, хотя, будучи спрошен, отказался назвать их. Пентекост смотрел зорко, но так никого и не выявил.

И повезло же ему так крепко сдружиться с Буллом!

Он сам не понимал, как это вышло. Редкие приглашения в дом купца. Несколько случайных встреч. Если бы Пентекост вник, то мог бы заключить, что дружбу завязал Булл. Так или иначе, он был рад.

– Никто лучше его не знает, что творится в городе, – заметил он жене. – Я собираюсь держаться к нему поближе.

Силверсливз даже пробовал подружиться с семейством Булла. С Идой держался подчеркнуто учтиво. Ближе им было не сойтись, но ее отчасти согревали его поклоны и обращение «леди». С мальчишкой Дэвидом оказалось проще. Ему Пентекост неизменно и твердо говорил: «Я человек короля». Однажды он взял мальчика в Казначейство, пояснив: «Здесь мы занимаемся королевскими делами». Но сам Булл оказался ненасытен. Сегодняшний инцидент с переметами явился лишь очередным способом убедить могущественного олдермена в том, что Пентекост и его господин Лонгчамп желают ему добра.

– И сообщай мне обо всем, что услышишь, – знай требовал тот.

Лишь перед самым уходом Пентекост вдруг уловил нечто смутно знакомое в малыше, державшем женщину за руку. На миг он озадаченно нахмурился, но потом вспомнил: белая прядь в волосах.

– Кто это? – спросил он.

Мейбл сказала.

Пентекост возвращался к дому Булла в задумчивости. Он не знал, что у Саймона-оружейника есть сын, и счел это доброй вестью. За ним остался должок. Отец ли, сын – все едино, а коли тот так мал, то времени выдумать что-нибудь подходящее предостаточно. Вскоре на его лице уже играла улыбка до ушей.

Войдя же в дом Булла, Силверсливз опешил, ибо купец был крайне суров. И стал белее мела, когда Булл, поблагодарив за помощь с переметами, взял его под руку и сказал:

– По-моему, тебе следует знать кое-что еще.

В мае брат Майкл понял, что проигрывает бой. Тогда прибыл чужак.

Он был рыцарем и звался Жильбером де Годфруа. Его поместье называлось Эйвонсфорд и находилось у западного замка Сарум. И он остановился у Булла.

В его присутствии не было ничего особо диковинного. Если нищие паломники селились в богадельнях, то странствующий рыцарь обычно останавливался у купца. Когда же Годфруа передал письмо от знакомого Буллу купца из Юго-Западной Англии, олдермен предложил тому свое гостеприимство. Рыцарь ночевал в доме, его грум – на конюшне.

Жильбер де Годфруа прибыл в Лондон уладить свои дела перед Крестовым походом. Высокий, средних лет, лицом печальный и суровый, он был суховат в манерах. Его видели мало, ибо он ежедневно вставал на рассвете и отправлялся к заутрене в собор Святого Павла. После этого ездил в Вестминстер или испытывал лошадей в Ислингтонском лесу; вечером же, немного перекусив, отходил ко сну. На его сюрко красовался красный крест, обозначавший участие в Крестовом походе. Он был безупречный рыцарь. А также вдовец.

Когда брат Майкл познакомился с ним за еженедельной семейной трапезой, Годфруа жил в доме уже четыре дня. Благородство и изысканность рыцаря произвели на него впечатление. Юный Дэвид откровенно благоговел, и даже Булл держался тише, чем обычно, однако монах не предвидел перемен, произошедших в Иде.

То, что она оказывала рыцарю внимание, было в порядке вещей: он как-никак гость. То, что она обслуживала его первым, являлось исключительно вежливостью. То, что она нарядилась в спадающее мягкими складками платье, тоже можно было понять. Однако имелось нечто большее. С Идой случилась метаморфоза. Казалось, она была странницей в чужом краю и встретила наконец человека, который изъяснялся на ее родном языке. В ее обращениях к рыцарю едва ли не звучало: «Но этим нас не понять». «О муже она, похоже, вообще забыла, меня же вряд ли замечает», – подумал брат Майкл.

Рыцарь говорил мало, и монах ушел глубоко обеспокоенным. Ему было горько видеть, как Ида выставляла на посмешище его брата. Как и себя, счел он.

Настораживало и другое. С момента появления рыцаря Ида всячески претендовала на его внимание. Она немедленно уведомила его, что она за фигура и как ее унизили. Поведала ему о своем происхождении в надежде найти общие связи. К ночи же, уходя с Буллом, ее огромные карие глаза послали рыцарю взгляд, взывавший: «Спасите меня!» Она даже пыталась присоединиться к нему на службах. Булл наблюдал за всем этим молча.

На следующей неделе монаху показалось, что положение еще серьезнее. «Пора что-то делать», – подумал он. Найдя какой-то предлог, он вернулся на другой день, потом опять, и в ходе этих визитов выявился новый, даже более тревожный аспект дела.

Ибо если Ида обхаживала рыцаря, подбираясь к нему, то юный Дэвид был попросту влюблен. Брат Майкл видел, как белокурый мальчик со свежим лицом день за днем увивался за суровым рыцарем. Дэвид смотрел, как Годфруа упражняется с булавой и мечом, или же помогал груму – пареньку лишь на несколько лет старше его самого – чистить доспехи, чтобы не ржавели. Дэвид был заворожен и щитом с белым лебедем на алом фоне. В обычае рыцарей было выбирать герб для украшения на турнирах – мода последних десятилетий. Мальчик же усматривал в этом очередное доказательство героизма Годфруа – впечатление, подтверждавшееся при случае, когда рыцарь останавливался перемолвиться с ним словом в своей спокойно и серьезной манере. Но когда он взлетал в седло своего великолепного боевого коня, Дэвид Булл видел в рыцаре чуть ли не божество.

Однажды утром Годфруа выехал со двора под взглядами Дэвида, брата Майкла и Иды, и мальчик обратился к мачехе:

– Хочу, чтобы отец был таким же.

Женщина лишь рассмеялась. И сказала ему обидную вещь:

– Не дури. Посмотри на своего отца. Сразу видно, что он всего-навсего торговец. – Затем со вздохом добавила: – Благородными рождаются, а не становятся. – И добавила, дабы приободрить его: – Я подыщу тебе жену из благородных. Быть может, твой сын станет рыцарем.

Так сын лондонского купца пришел к пониманию, что бедой были не только заблуждения его могущественного отца и не само по себе низкое положение в сравнении с рыцарем – сам Бог создал его низшим. Раньше он этого не знал.

Увы, это было правдой. За исключением самого Лондона, владычество норманнов и Плантагенетов подвергло английское общество великому изменению. Англосаксонский аристократ похвалялся своим воинским родом, но благородство его, по сути, определялось достатком. Человек, богатый землями, слыл благородным; зажиточные лондонские купцы стали танами. Во время войн они командовали английскими рекрутами, набранными с их земель.