Сестра Мейбл приходила к ним при первой возможности. Сегодня, поработав в кладовке со ступкой и пестиком, она принесла целебное зелье из латука – курат терял зрение; от приступов же дурноты ему полагалась буквица. Для опухших ног его жены у нее был припасен можжевельник, а для дочек, страдавших от глистов, – сывороточный хлеб. Она провела у них час, делясь этими снадобьями и своим туповато-бодрым настроением, после чего удалилась с единственной мыслью: «Будь проклят этот Силверсливз! Он обязан им помочь, я заставлю его…»

Мейбл отправилась к нему, но не застала. «Ну, я найду его», – бормотала она, тяжело вышагивая обратно к Смитфилду. И тут же, едва вступив на эту широкую пустошь, она увидела его. Он стоял невдалеке от ворот церкви Святого Варфоломея и беседовал с братом Майклом. «Попался», – удовлетворенно прошептала сестра Мейбл и поспешила к ним; корзина колотила ей по ноге. Но, не дойдя лишь двадцать шагов, она остановилась как вкопанная, изумленно моргая.

Ибо там, сразу за мужчинами, маячила отчетливая и вещественная, не хуже самого приорства, диковинная бело-зеленая фигура с птичьим лицом, изогнутым хвостом и трезубцем в руке. Ошибиться было невозможно: тот самый демон, с которым она беседовала в видении многолетней давности. И вот – здесь тоже не было никакой ошибки – его клювастое лицо было исполнено торжества. «За Силверсливзом явился, – подумала она без сожаления. – Давай, обслужи его как положено».

Но после, вглядевшись, она, к своему ужасу. обнаружила, что бело-зеленый демон смотрел вовсе не на Силверсливза, но обвивал своими длинными руками святого брата Майкла. Тот же пребывал в полном неведении.

На секретной встрече семерки вскоре после Михайлова дня собравшиеся были едины в том, чтобы поздравить олдермена Сампсона Булла.

– Ты отлично справился с Силверсливзом, – заявил предводитель.

И Булл действительно счел, что дело он провернул мастерски.

Нет, он не лгал. Буллы вообще не лгали.

– Может, немного преувеличил, – признался он.

А Пентекосту отчаянно хотелось поверить.

Когда весной он сообщил клирику Казначейства, что посланники Джона вступили в переговоры с некоторыми ведущими олдерменами Лондона, испуг Силверсливза явился забавнейшим зрелищем. Так оно и было – кое-какие тайные сношения состоялись, но Джон пока не был вполне уверен, а олдермены отважились лишь намекнуть на взаимный интерес. Но Булл, позволив Пентекосту вообразить уже готовый полномасштабный заговор, подтолкнул его к действию.

– Ибо не представляю, – предупредил он Пентекоста, – чтобы при таких чудовищных налогах город не поддержал бы Джона в любом выступлении против твоего господина.

С того дня казначейский клирик очутился у Булла на крючке. Никто другой не вел речей жарче, советуя канцлеру ни в коем случае не гневить Лондон. Редкая неделя проходила без того, чтобы Пентекост не увиделся с Буллом и не спросил тревожно о новостях. Тучный купец на это неизменно расплывчато и оттого жутковато отвечал что-то вроде «Джон везде» или «Дела Лонгчампа плохи».

Силверсливз был прилежен. К середине лета олдермену намекнули, что затея выгорает. И вот незадолго до Михайлова дня из Казначейства пришли чудесные новости.

– Все! – победоносно возгласил Булл своим друзьям. – Все, что мы хотели! Новое королевское налогообложение полностью отменено! Откуп снова уменьшен. Двоих шерифов предоставлено выбирать нам!

Пентекосту же он серьезно сказал:

– Лондон в долгу перед вами, мастер Силверсливз. – И добавил, к новому тревожному недоумению клирика: – Зачем Лондону поддерживать Джона, когда у нас есть такой добрый друг, как Лонгчамп?

Поэтому Силверсливзу повезло: его душевный покой не пострадал. Он не был на собрании в доме у Лондонского камня и не слышал, как предводитель, поздравив Булла, с добродушной улыбкой объявил:

– Теперь, друзья мои, наш следующий шаг очевиден – нам нужно просто ждать.

Ибо до него дошла весть, что в тот самый день король Ричард Львиное Сердце покинул наконец континент и вышел в далекое Средиземное море, отрезав себе пути к отступлению.

Мать Адама больше не слышала о своих виндзорских родственниках. Вопреки сказанному никто из них так и не прибыл в Лондон, а это означало, что денег ей не видать. Прошло больше года, известий не было, и она обещала себе отправиться туда в следующем году и разобраться. Или, может быть, позднее. Уж больно путь оказался долгим.

Когда Адаму исполнилось пять, она сказала ему:

– У твоего отца было немного земли в деревне. Нам кое-что с нее причитается.

Для малыша это не имело смысла, и он со временем напрочь о том забыл, коль скоро мать предала дело забвению.

Хворь Дэвида Булла вернулась осенью. Он стал вдруг настолько бледен, что отец всерьез обеспокоился.

– Буллы никогда не болеют, – изрек купец твердо, но мальчику лишь делалось хуже.

Испробовали все, включая травы Мейбл, и тот как будто выкарабкался – благодаря ли снадобьям или молитвам брата Майкла. Прошел декабрь. Но в январе болезнь вернулась.

После снегопада ударила лютая стужа. Улицы Лондона сковало льдом, по ним разбрасывали золу. И каждый день монах, поскрипывая тяжелыми башмаками, печально шел в дом у Сент-Мэри ле Боу. Похоже было, что травы сестры Мейбл не могли спасти пятнадцатилетнего Дэвида Булла, и даже непрошибаемый купец, покачав головой, сказал брату Майклу со слезами на глазах:

– Сдается, нашему роду пришел конец.

К исходу месяца мальчик лежал бледный как призрак, а Ида говорила ему:

– Борись, Дэвид. Не забудь, что я обещала найти тебе благородную жену. – Но брату Майклу она шепнула: – Я люблю его как родного, но между ним и смертью отныне только твои молитвы.

Монах молился изо дня в день. Не раз он заставал брата со скорбно понуренной головой, на коленях у постели больного. Дэвид то вяло бодрствовал, то спал. Уже готовый сдаться, монах ежедневно думал о крохотной толике света, еще сохранявшейся в мальчике наподобие тончайшего солнечного луча, и все свое внимание сосредоточивал на ней. «О, если бы мог я как-нибудь вывести на солнце эти бледные мощи, этот каркас, оставшийся от несчастного Дэвида, чтобы согрелся, – думал монах. – Если бы мне это удалось, он непременно вознесся бы на небеса, как ангел, или же исцелился».

Посему, коль юному Дэвиду было уготовано умереть, брату Майклу оставалось пособить лишь одним – подготовить его. Это оказалось несложно. Ибо мальчик – либо из страха смерти, либо приободренный присутствием монаха – всякий раз, когда тот присаживался рядом, порывался говорить. Он спрашивал о рае, преисподней и дьяволе. Однажды он спросил:

– Если моя душа ищет Бога, то почему она любит мир, который так далек от небес? Не значит ли это, что мною овладел дьявол?

– Не совсем, – ответил монах. – Мирские желания – вожделения королей и дворов, страсть к наживе, даже любовь женщины, – на миг он подумал об Иде, – в действительности суть лишь извращенное стремление к вещам вечным. Они являются земной иллюзией двора куда большего – двора Божьего.