У меня было достаточно времени сделать эти наблюдения, после того как я оправился от первого испуга, ибо явившиеся господа несколько минут топтались в дверях, выделывая разнообразные изысканные па. Наконец длинный догадался открыть обе створки, подхватил коротышку под ручку и провел его в мой зал. Они повесили шляпы на крючки, отстегнули шпаги и молча уселись за стол, не обращая на меня ни малейшего внимания. «Разве сегодня в Бремене карнавал?» — спросил я себя, обдумывая появление странных гостей. Во всем их облике, что ни говори, было что-то жуткое, особенно от их застывших взглядов и гробового молчания мне стало, признаться, как-то не по себе. Я уже хотел было, собравшись с духом, заговорить с ними, как тут снова раздался шум — опять послышались шаги, дверь отворилась, и в зал вошли еще четверо, одетые так же, как и первые, в старомодную одежду. Я обратил особое внимание на одного из них, который, судя по костюму, был охотником, ибо при нем были арапник и охотничий рожок, и к тому же он глядел весельчаком.

— Приветствую вас, милостивые государи с берегов Рейна! — проговорил басом длинный в красном кафтане, поднимаясь с поклоном.

— Приветствую вас! — пискнул коротышка. — Давно не виделись, господин Иаков!

— А что так уныло? Ну-ка, подтянулись! Здравствуйте, господин Матфей! — бодро поздоровался охотник с низкорослым толстяком. — И вам доброго здравия, господин Иуда! Но что я вижу? Где наши рёмеры, где трубки и табак? Неужто эта старая мокрица еще дрыхнет, вот позор!

— Спит еще, лежебока! — отозвался толстяк. — Лежит себе, полеживает, бока давит на кладбище у храма Богоматери! Но у меня не залежишься — сейчас вмиг вызвоню!

С этими словами он схватил со стола колокольчик и давай трезвонить, заливаясь громким пронзительным смехом. Остальные трое вновь прибывших гостей сложили в уголок свои шпаги и трости, повесили шляпы и, поприветствовав всех присутствующих, тоже уселись за стол. Между охотником и долговязым Иудой в красном кафтане сидел господин, которого все называли Андреем. Он был весьма изящной благородной наружности, его красивое, еще моложавое лицо было отмечено печатью грусти, придававшей ему серьезность, а на губах играла легкая мягкая улыбка. Светлый, завитый в локоны парик составлял приятный выразительный контраст к его карим глазам. Против охотника расположился тучный человек высокого роста, с красными прожилками на щеках и малиновым носом. Он сидел, выпятив нижнюю губу, и барабанил пальцами по своему отвислому пузу. Все называли его Филиппом.

Место рядом с ним занимал кряжистый силач, которого можно было принять за вояку: его темные глаза сверкали отвагой, яркий румянец пылал на щеках, оттененный густой бородой, скрадывавшей линию рта. Звали его господин Петр.

Как бывает со всеми завзятыми выпивохами — без вина разговор и за этим столом не клеился. И тут в дверях возникла новая персона: маленький седенький старичок на тоненьких ножках, с головой, похожей на голый череп, обтянутый иссохшей кожей, и с запавшими глазами. Кряхтя, он втащил большую корзину и с извиняющимся видом поприветствовал собравшихся.

— Смотрите-ка, кто явился! Наш виночерпий! Бальтазар! — раздалось со всех сторон. — Принимайся за дело, старина! Ставь бокалы и тащи сюда трубки! Где ты застрял? Уже давно полночь пробило!

Старик широко зевнул, несколько забыв о приличиях, и вообще выглядел совершенно заспанным.

— Чуть первое сентября не пропустил! — севшим голосом проговорил он. — Так крепко спал, да к тому же, с тех пор как замостили булыжником церковный двор и дорожки на кладбище, я стал совсем плохо слышать. А где остальные? — спросил он, расставляя бокалы причудливой формы и внушительного размера. — Куда остальные подевались? Вас всего шестеро, и старушки Розы я что-то не вижу.

— Не отвлекайся, ставь бутылки, чтобы мы наконец могли выпить! — поторопил его Иуда. — А потом сходишь за ними, они еще в своих бочках полеживают, постучишь костлявым кулачком и скажешь, что пора, дескать, подниматься, потому как мы все тут уже в сборе.

Но не успел господин Иуда закончить свои наставления, как возле дверей раздался громкий смех и шум.

— Гип-гип-ура! Барышне Розе ура! И ее драгоценному Бахусу, верному другу, тоже ура! — неслось оттуда на разные голоса.

Дверь распахнулась, и все сидевшие за столом таинственные гости повскакивали с мест и принялись кричать наперебой:

— Вот она! Пришла, пришла! Барышня Роза пришла! И Бахус, и все остальные! Ура! Теперь повеселимся!

По этому поводу они дружно чокнулись и всё продолжали смеяться, толстяк на радостях принялся хлопать себя по животу, а старикашка-виночерпий исхитрился согнуться в три погибели и, расставив ноги, зашвырнуть за спину свою фуражку, так что она запулилась под самый потолок, а сам он при этом горланил вместе со всеми «Гип-гип-ура», отчего у меня уже звенело в ушах. Но какое зрелище! Деревянный Бахус, еще недавно сидевший верхом на бочке, слез со своего конька, и голышом, как был, явился сюда. Его круглое личико и ясные глазки излучали добродушие, когда он, поприветствовав честную компанию, протопал на своих маленьких ножках в зал, торжественно ведя за руку, как дорогую невесту, почтенную матрону высокого роста и необъятной толщины. Для меня по сей день все происшествие остается полной загадкой, но в ту ночь я, не задумываясь о странностях, безошибочно определил, что эта дама не иначе как старушка Роза, гигантская бочка из Розового погреба.

А как она принарядилась, старая красотка с рейнских берегов! В юности она, похоже, действительно была красавицей, ибо, хотя время и прочертило морщинки у нее на лбу и вокруг рта и свежий румянец молодости уже сошел с ее щек, два века все же не смогли полностью стереть благородные черты ее тонкого лица. Брови ее поседели, а на заострившемся подбородке бесчинно выросло несколько седых волосков, но зато гладко зачесанные волосы, подчеркивавшие линию лба, сохранили чистый ореховый цвет, и только кое-где в них серебрилась седина. На голове у нее была черная бархатная шапочка, плотно прилегавшая к вискам, сама же она была одета в душегрею тончайшего черного сукна, из-под которой выглядывал корсаж красного бархата с серебряной шнуровкой из цепочек на серебряных крючках. На шее поблескивало гранатовое ожерелье, к которому была подвешена золотая медалька, пышная складчатая юбка из коричневой ткани подчеркивала ее величественные пропорции, портил дело только несуразный кружевной передничек. На одном боку у нее висела кожаная сумка, на другом — связка огромных ключей. Короче говоря, в 1618 году едва ли можно было встретить на улицах Кёльна или Майнца другую такую приятную и почтенную даму.

За госпожой Розой в подвал ввалились еще шесть веселых удальцов: в присборенных кафтанах, длинных, богато расшитых камзолах, в париках набекрень, они бросали свои треуголки в воздух и страшно горлопанили.

Бахус, чинно и важно, под всеобщее ликование, подвел свою Розу к столу и усадил на почетное место. Прежде чем сесть, она с большим достоинством поклонилась присутствующим. Деревянный Бахус устроился рядом с ней, а виночерпий Бальтазар подсунул ему большую подушку, иначе он не доставал бы до стола. Шестеро вновь прибывших тоже расселись кто куда, и только теперь я понял, что это и есть Двенадцать Рейнских Апостолов, которые обычно лежат в бременском Апостольском погребе.