Императрица Жозефина получала на свои личные расходы 600 000 франков, но этой суммы ей далеко не хватало, она ежегодно делала множество долгов. Ей предоставляли 120 000 франков на дела благотворительности, притом что эрцгерцогине выдавали только 300 000 и 60 000 франков для ее шкатулки.

Причина этого различия заключалась в том, что госпожа Бонапарт вынуждена была часто помогать своим бедным родственникам, которые об этом просили; поэтому она должна была больше тратить. Госпожа Бонапарт много дарила, но так как никогда не брала подарков на свой счет, а всегда их покупала, то это бесконечно увеличивало ее долги.

Несмотря на желание своего мужа, она так и не смогла подчиниться в своей личной жизни никакому порядку, никакому этикету. Он даже желал, чтобы к ней не получал доступа ни один продавец, но вынужден был уступить. Внутренние апартаменты были полны продавцами и всевозможными художниками. У императрицы была мания заказывать свои портреты, и она дарила их всем, кто желал их получить, – родственникам, друзьям, горничным и даже купцам. Ей постоянно приносили драгоценные камни, шали, материи, украшения всевозможных сортов; она всегда все покупала, никогда не спрашивая о цене, и в большинстве случаев забывала, что купила.

С самого начала императрица намекнула своим статс-дамам, что им незачем вмешиваться в ее гардероб. Все совершалось между нею и камеристками, у нее их было, кажется, шесть или восемь. Она вставала в девять часов; туалет совершался очень долго, и часть его оставалась секретной, имея целью поддерживать ее красоту. Когда все бывало окончено, императрица надевала очень изящный длинный пеньюар, украшенный кружевами, и ее причесывали. Ее сорочки и юбки были вышиты и также украшены. Она меняла белье три раза в день и носила только совершенно новые чулки. Если мы подходили к двери в то время, когда она причесывалась, нас приглашали войти. Затем ей приносили большие корзины с различными платьями, несколькими шляпами и шалями. Летом это были платья из муслина или ситца, с богатой вышивкой и нарядно украшенные, зимой – закрытые платья из бархата. Она выбирала туалет на день и утром всегда надевала шляпу, украшенную цветами или перьями, а также платья, которые скрывали всю ее фигуру. У императрицы было от трехсот до четырехсот шалей, и она делала из них платья, покрывала для постели, подушки для своей собаки. Утром всегда одна из шалей была накинута на ее плечи с такой грацией, какую я встречала только у нее. Бонапарт находил, что эти шали слишком покрывают ее, и иногда срывал их и бросал в огонь, тогда она просила принести другую. Она покупала все шали, которые ей приносили, сколько бы они ни стоили; я видела у нее шали стоимостью восемь, десять или двенадцать тысяч франков. Впрочем, шали составляли главный предмет роскоши этого двора. Считалось недостойным носить такие, которые стоили бы не больше пятидесяти луидоров, и ценой любили даже похвастаться[110].

Я уже рассказывала о жизни, которую вела госпожа Бонапарт; эта жизнь особенно не менялась. Императрица никогда не открывала книг, не держала в руках пера, не работала и, по-видимому, никогда не скучала. Она не любила театр, а император не желал, чтобы она получала там без него приветствия. Она гуляла, только когда бывала в Мальмезоне, который постоянно украшали и тратили ради этого огромные суммы денег.

Император сердился, ссорился с женой, жена его плакала, обещала быть сдержаннее, но жила по-прежнему. В конце концов, конечно, приходилось платить. Вечерний туалет совершался так же, как и утренний. Все всегда было необыкновенно изящно; нам редко приходилось видеть то же платье, те же цветы. Вечером императрица почти всегда оставалась без шляпки, но с цветами, жемчугом или драгоценными камнями. Тогда она надевала очень открытые платья. Самым изысканным туалетом был тот, который ей наиболее шел. Каждое маленькое собрание, самый маленький бал были для нее поводом заказать новый костюм, несмотря на многочисленные склады тряпок, которые хранились во всех дворцах, так как у нее была мания ни с чем не расставаться. Я не могу сказать, какую сумму императрица истратила на всевозможные наряды. У всех придворных портных Парижа всегда можно было найти что-нибудь, что делалось для нее. Я видела у нее платья, стоившие сорок, пятьдесят и даже сто тысяч франков. Почти невероятно, как эта любовь к нарядам, вполне удовлетворенная, тем не менее так и не притупилась.

После развода она сохранила в Мальмезоне ту же роскошь и наряжалась даже тогда, когда никого не должна была принимать. Даже в день своей смерти госпожа Бонапарт пожелала, чтобы ее одели в очень изящный капот, так как думала, что русский император, быть может, посетит ее. Она умерла, вся покрытая лентами и розовым атласом. Этот вкус и эти привычки заставляли нас очень много тратить, чтобы быть прилично одетыми подле нее.

Дочь ее одевалась с большой роскошью, так как таков был обычай при дворе; но Гортензия любила порядок и экономию, и, кажется, ей не доставляло особенного удовольствия наряжаться. Госпожа Мюрат и принцесса Боргезе в нарядах проявляли все свое тщеславие, выплачивая за свои придворные костюмы от десяти до пятнадцати тысяч франков и покрывая их жемчугами и даже бриллиантами. Благодаря этой необыкновенной роскоши, замечательному вкусу императрицы, богатству костюмов двор становился весьма блестящим. Можно сказать, что в иные дни он представлял собой прямо ослепительное зрелище. Иностранцы были поражены.

Начиная с этого [1806] года император распорядился время от времени давать большие концерты в так называемой Зале маршалов. Эта зала, украшенная их портретами, была освещена бесчисленным количеством свечей. Приглашали всех, кто имел отношение к правительству, и особ, представленных ко двору, то есть около четырех или пяти сотен человек. Пройдя салоны, где находилось все это общество, Бонапарт входил в залу. Император располагался в глубине ее, императрица – слева, так же, как и принцессы императорской семьи, в ослепительных нарядах; справа помещалась Мадам Мер, еще очень красивая, с благородной осанкой, за ней – братья императора, богато одетые, затем – иностранные принцы и высшие сановники. Позади размещались придворные чины, камергеры, служащие, все в вышитых мундирах. Справа и слева, в два ряда, сидели: статс-дама, первая придворная дама, другие придворные дамы, почти все молодые, большей частью красивые и великолепно одетые, а затем шел бесконечный ряд женщин, француженок и иностранок, одетых с большой роскошью; за двумя рядами сидящих женщин стояли мужчины: посланники, министры, маршалы, сенаторы, генералы – все в блестящих костюмах. Напротив императорского ряда помещались музыканты. Как только император садился, начинала звучать прекрасная музыка, которую, признаться, несмотря на тишину, не особенно слушали.

Когда концерт заканчивался, в четырехугольнике, остававшемся пустым, лучшие танцоры и танцовщицы Оперы, очень изящно одетые, представляли очаровательные балеты. Эта часть празднества доставляла удовольствие всем, даже императору. Ремюза заведовал всем этим зрелищем, а это было немалое дело, так как император был требователен до мелочей. Этот дивертисмент и концерт продолжались около полутора часов, затем шли ужинать в Галерею Дианы. Красота галереи, блеск люстр, пышность стола, роскошь серебра и хрусталя вместе с роскошью гостей придавали этому ужину что-то действительно сказочное. Однако в нем недоставало не то чтобы непринужденности, которая едва ли может быть при дворе, а известной безопасности для каждого; таковая могла бы быть, если бы власть захотела присоединить хоть немного доброжелательности к величию, которым была окружена. Но императора повсюду боялись, и на празднествах на лице каждого можно было прочесть тайный страх, который императору нравилось внушать.