Через некоторое время двор переехал в Сен-Клу, а с ним вместе и молодая чета. Ничто не могло склонить принцессу к согласию с мужем. Он проводил ночи в кресле в ее комнате, умоляя и настойчиво требуя, и наконец засыпал, ничего не добившись. Он жаловался императрице, которая бранила племянницу. Император поддерживал принцессу в ее упрямстве и, казалось, снова начинал надеяться. Все это производило довольно плохое впечатление. Наконец император почувствовал это и согласился на отъезд баденского принца, потому что сам был занят серьезными делами, утомлен резкостями жены, поражен недовольством молодого принца и сам убедился в том, что имеет дело с юной особой, желавшей только доставить себе удовольствие кокетничать с ним.

Баденский принц увез свою жену, которая пролила много слез, покидая Францию, и довольно холодно была встречена правившим принцем. Позже пришлось посылать к ней из Франции тайных послов, которые старались убедить ее в том, что очень важно стать матерью принца, имеющего, в свою очередь, наследственные права. Стефания подчинилась, но принц, охлажденный ее сопротивлением, не выражал по отношению к ней особенной нежности, и казалось, что этот брак сделает их обоих несчастными. Однако случилось иначе. Позднее мы увидим, что баденская принцесса, сделавшись с годами более благоразумной, вернула любовь принца и могла наслаждаться радостями союза, который сначала так страстно отвергала.

Среди придворных удовольствий надо упомянуть еще комедии, которые давали в Мальмезоне. В первые годы Консульства это случалось довольно часто. В ту пору Бонапарт интересовался этими представлениями, даваемыми перед немногочисленным собранием. В Мальмезоне устроили красивую залу, где мы несколько раз выступали. Принц Евгений и его сестра обладали истинным талантом и очень любили играть. Но мало-помалу та высота, на которую поднялась семья Бонапарта, начала мешать такого рода удовольствиям, и в конце концов комедии стали давать в известных случаях, например, в день именин императрицы.

Когда император возвратился из Вены, госпожа Луи Бонапарт предложила поставить маленький водевиль, сочиненный по этому поводу, и все мы играли и пели куплеты. Было приглашено довольно много народа, и Мальмезон прелестно иллюминовали. Что-то внушающее трепет было в том, чтобы выступать на сцене перед подобной аудиторией, но император казался довольно благосклонным. Мы играли хорошо, госпожа Луи имела большой и заслуженный успех; куплеты оказались хороши, похвалы довольно тонки, и вечер прекрасно удался.

Было очень интересно слышать, каким тоном каждый говорил в этот вечер: «Император смеялся! Император аплодировал!» И как мы поздравляли друг друга! В частности, я сама, подходившая к императору только с известной сдержанностью, вдруг много выиграла в его глазах благодаря тому, как исполнила роль старой крестьянки, которая мечтает, что ее герой совершит невероятные подвиги, и видит, что совершающееся даже превосходит ее мечты. После спектакля император сказал мне несколько любезных слов. Все мы играли от всего сердца, и, казалось, Бонапарт был растроган. Когда мне случалось видеть его таким, как будто внезапно смягченным и растроганным, мне хотелось ему сказать: «Будьте иногда таким! Соглашайтесь порой думать и чувствовать, как другие». В этих слишком редких случаях я чувствовала истинное облегчение. Мне казалось, что новая надежда будто возрождается во мне. Ах, как легко великим людям овладевать нами и как немного нужно, чтобы заставить себя любить! Быть может, я не раз высказывала эту мысль, но она так часто приходила мне в голову в течение двенадцати лет моей жизни, она так тяготит меня и теперь, когда я обращаюсь к своим воспоминаниям, что нет ничего удивительного, если она вырвется у меня несколько раз.

Двор императора – Придворное духовенство – Военные – Маршалы – Женщины – Делиль – Шатобриан – Госпожа де Сталь – Госпожа де Жанлис – Романы – Литература – Искусство

Прежде чем перейти к рассказу о дальнейших событиях, мне хочется немного остановиться на именах тех лиц, которые составляли в то время двор или занимали выдающееся положение в государстве. Я не могу, однако, брать на себя составление характеристик, которые отличались бы резко выраженными чертами. Известно, что деспотизм лучше всего нивелирует личности. Он предписывает мысли, определяет поступки и слова; благодаря ему правила, которым все должны подчиняться, так хорошо исполняются, что сглаживают все внешнее и даже, может быть, самые чувства.

Я вспоминаю, что в течение зимы 1814 года императрица Мария Луиза каждый вечер принимала множество людей. К ней приходили, чтобы узнать армейские новости, которыми каждый живо интересовался. В то время, когда император, преследуя прусского генерала Блюхера со стороны Шато-Тьери, разрешил австрийской армии продвинуться до Фонтенбло, в Париже думали, что все попадут в руки чужестранцев. У императрицы собралось много народу, все с большой тревогой расспрашивали друг друга. В конце вечера Талейран подошел ко мне и, рассказав о беспокойстве, свидетелем которого стал, заметил: «Что это за человек, который мог довести таких разных людей, как граф Монтескье и член Государственного совета Буле, до того, что они выражают испытываемые ими чувства одинаковыми словами?!» Он встретил у императора этих двух людей, которые показались ему одинаково бледными и одинаково страшащимися событий, которые начинали уже предвидеть.

Таким образом, за некоторыми исключениями, потому ли, что случай не собрал вокруг императора выдающихся характеров, потому ли, что все были подчинены одинаковым правилам поведения, – я не могу найти в своей памяти индивидуальных особенностей, которые стоило бы сохранить. Главные лица не идут в счет: они будут достаточно охарактеризованы событиями, о которых мне остается рассказать. Что же касается всех остальных, то я ограничусь тем, что назову их, опишу их костюмы и должности.

Тяжело переносить презрение ко всему человечеству со стороны государя, к которому чувствуешь себя привязанной. Это омрачает ум, разочаровывает и заставляет замкнуться в чисто материальной деятельности, которая становится ремеслом. Без сомнения, каждый из придворных или членов императорского правительства обладал известными особенностями ума и чувства. Некоторые вели молчаливо-добродетельную жизнь, другие скрывали свои недостатки и проявляли их только по команде: к несчастью для людей того времени, Бонапарт думал, что лучше воспользоваться злом, чем добром, поэтому выгоднее было обнаруживать самые дурные свои стороны. Там, где Бонапарт не видел пороков, он поощрял слабости, а в крайнем случае возбуждал страх, чтобы всегда чувствовать себя наиболее сильным. Так, ему нравилось, что Камбасерес, несмотря на действительно выдающиеся достоинства, проявлял довольно глупую гордость и создавал себе репутацию человека распущенного, что и уравновешивало его знания и справедливость. Император нисколько не жаловался на некоторую безнравственность Талейрана, на его легкую беззаботность, на то, что он придает мало цены общественному мнению. Императора забавляла «глупость», как он любил говорить, принца Невшательского и раболепная лесть Маре. Он извлекал выгоду из жажды наживы, открытой им в Савари, и из сухости Дюрока. Он не боялся напоминать, что Фуше был якобинцем, и даже часто говорил, улыбаясь: «Теперь есть одно отличие: он стал разбогатевшим якобинцем, но мне только этого и надо».