Бонапарт вставал в разное время, но обыкновенно в семь часов. Проснувшись ночью, он иногда возобновлял работу, или купался, или ел. Пробуждение обыкновенно бывало печальным и, по-видимому, тяжелым, поскольку Бонапарта часто мучили конвульсивные спазмы желудка, возбуждавшие тошноту. Иногда он бывал этим сильно напуган, начинал думать, что принял яд, и тогда употребляли всевозможные лекарства, чтобы облегчить это состояние. Такие подробности я знаю от его медика, Корвисара.

Единственными лицами, которые имели право входить в его уборную без доклада, были гофмаршал и первый доктор; заведующий гардеробом входил после доклада, но почти всегда бывал принят. Император желал, чтобы Ремюза пользовался этим утренним визитом и давал ему отчет о том, что говорится и делается при дворе и в городе. Муж мой всегда от этого отказывался – с известной твердостью, которая заслуживает одобрения; и это очень не нравилось императору.

Другие доктора или хирурги могли приходить только тогда, когда их призывали. Бонапарт, казалось, не очень верил в медицину и любил посмеяться над ней, но чрезвычайно доверял Корвисару и очень уважал его. Здоровье у императора было хорошим, сложение – крепким; но, когда ему несколько нездоровилось, он становился очень мнительным. Время от времени он страдал лишаями и жаловался немного на печень; ел очень умеренно, не пил, ни в чем не позволял себе излишеств, кроме кофе, – пил много кофе.

Я говорила уже о том, как он отказался спать в одной комнате с первой женой; кажется, не много ночей он провел и с эрцгерцогиней. Она очень боялась жары, не позволяла топить в комнате, в которой спала, а император, который боялся холода в доме, хотя очень хорошо мог переносить суровый холод на дворе, жаловался на эту привычку.

Во время одевания Бонапарт бывал молчалив, за исключением тех случаев, когда между ним и Корвисаром завязывался какой-нибудь спор по поводу медицины. Во всем он любил доходить до сущности, и когда ему говорили о чьей-нибудь болезни, первым вопросом его было: «Он умер?» Бонапарт очень не одобрял, если ответ бывал положительным, и выводил отсюда заключение о несостоятельности медицины.

С большим трудом он привык бриться сам. Ремюза уговорил его делать это, видя его волнение и беспокойство все время, пока длилась эта процедура, исполняемая цирюльником. После многих проб императору удалось научиться, и он часто говорил, что тот, кто дал ему совет бриться собственноручно, оказал ему особенную услугу.

Бонапарт так привык не обращать никакого внимания на все окружающее, что это презрение к другим сказывалось в его малейших привычках. У него не было никакого представления о приличии, которое внушается обыкновенно каждому сколько-нибудь воспитанному человеку, и он совершал полный туалет в своей комнате в присутствии всех, кто бы они ни были. Если какой-нибудь лакей вызывал его нетерпение во время одевания, он резко раздражался, не сдерживаясь ни относительно себя, ни относительно других, и бросал на пол или в огонь ту часть одежды, которая ему не подходила.

Император особенно заботился о своих руках и ногтях. Чтобы обрезать их, ему нужно было громадное количество ножниц, так как он ломал и отбрасывал их, когда они казались ему недостаточно отточенными. Никогда он не употреблял никаких духов, довольствуясь одеколоном, которым так обильно поливал всю свою особу, что употреблял до шестидесяти флаконов в месяц. Он считал это очень полезным, так как не был особенно аккуратен, как я уже говорила.

По окончании туалета он проходил в свой кабинет, где его ждал личный секретарь. Когда било десять часов, дежурный камергер, являвшийся в восемь часов и тщательно осматривавший, все ли в порядке и на местах ли комнатные слуги, стучал в дверь и объявлял прием, не входя в кабинет, если император не приказывал ему этого. Я уже рассказывала, как происходили эти приемы. Когда они были окончены, Бонапарт давал аудиенции частным лицам, которые там находились: принцам, министрам, занимающим высокие общественные должности, или префектам в отпуске. Все те, кто не имел права присутствовать на этих приемах, могли получить аудиенцию, только обращаясь к дежурному камергеру, который представлял их имена императору, но большей частью император в аудиенции отказывал.

Эта процедура продолжалась до завтрака. Около одиннадцати часов императору подавали завтрак в так называемом служебном салоне, где он давал частные аудиенции и работал со своими министрами. Префект дворца объявлял, что завтрак подан, и присутствовал при нем стоя. Император быстро съедал поданные два или три блюда и заканчивал большой чашкой кофе. Затем он возвращался к себе и работал. В салоне, о котором мы говорили, оставались полковник гвардии, дежуривший в эту неделю, а также камергер, шталмейстер, префект дворца и, когда устраивалась охота, один из офицеров.

Советы министров происходили в назначенные дни. Созывали три заседания Государственного совета в неделю. В течение пяти или шести лет Бонапарт часто председательствовал на них, его сопровождали полковник и камергер. Говорили, что император выказывал во время прений замечательные свойства своего ума. Иногда удивлялись тем блестящим и глубоким замечаниям, которые вырывались у него по вопросам, казалось, совершенно ему чуждым. Постепенно его снисходительность в спорах уменьшилась, и он принял более повелительный тон.

Занятия в Государственном совете или Совете министров, а также его частная работа продолжались до шести часов. С 1806 года Бонапарт почти всегда обедал один с женой, за исключением путешествий в Фонтенбло, когда он приглашал гостей. Подавали закуски и сладкое вместе, и он брал рассеянно все, что попадалось под руку, будь то варенье или крем, которые он нередко ел до закусок. Префект дворца присутствовал при обеде, прислуживали два пажа, а им помогали лакеи. Время обеда было очень неровным. Если этого требовали дела, Бонапарт оставался работать и задерживал свой совет до шести, семи или восьми часов вечера, не обнаруживая ни малейшей усталости и никакого желания есть. Госпожа Бонапарт ожидала его с удивительным терпением, никогда не жалуясь.

Вечера бывали очень коротки. В течение зимы 1806 года давалось много маленьких балов в Тюильри или у принцев. Император показывался на них на минуту, но всегда имел скучающий вид. Вечерний прием совершался так же, как и утренний, за исключением того, что тогда последними являлись его служащие, чтобы получить приказания. Чтобы раздеться и лечь в постель, император имел при себе только лакея.

Никто не спал в его комнате, кроме него самого. Мамелюк укладывался возле внутреннего входа. Дежурный адъютант спал в служебной зале, подпирая головой дверь. В комнатах, предшествующих салонам, дежурили полковник гвардии и два лакея. Внутри дворца нельзя было встретить ни одного часового. В Тюильри часовой стоял на лестнице, потому что эта лестница была открыта для публики. У внешних дверей часовые были расставлены повсюду. Бонапарта прекрасно охраняли совсем немного людей, – об этом заботился гофмаршал. Дворцовая полиция была прекрасно организована; знали имена всех входящих лиц. Статс-дама имела свои апартаменты, которые, впрочем, госпожа де Ларошфуко почти не занимала. Со времени второго брака Бонапарт пожелал, чтобы госпожа де Монтебелло всегда жила во дворце[108]. В Сен-Клу во дворце проживали все служащие. Обер-шталмейстер помещался в конюшнях, которые находились там, где теперь находятся конюшни короля[109]. Интендант и хранитель казны также располагались во дворце.