Мучается Полла-старушка с первым орехом, весь рот в крови, а она не сдается, приговаривает: «вот один поломаю, всего два останется». А кругом стоны, стоны… Просыпается Полла, вскакивает, и только увидев в полутьме, как сопят в ногах ее спящие братья, и услышав, как стонет в соседней комнате отец, она потихоньку возвращается в такую же, как сон, неласковую действительность.

Полла на цыпочках осторожно вышла во двор. На востоке тонкой лиловой черточкой забрезжил рассвет. Луны не было, звезды померкли, и только на западе ярко, свободно светилась красочная Венера. В ней было столько жизни, радости и задора, что эта энергия, этот запал взбодрил ее, с завистью и восторгом любовалась она сиянием небесной вольницы.

Нет, не видать вам моего уныния, не сверну я на полпути от намеченной цели! Я стану врачом! И буду верной только ему… Арзо!» – с девичьим ликованием думала она, и от этих мыслей стало ей легко, спокойно, с презрением вспоминала она кошмары сна.

Восторженная Полла побежала за дом, развязала сонного огромного пса и, маня его за собой, побежала по еще спящему, тихому селу к реке. С беззаботностью бултыхалась она в освежающем, прохладном потоке и только тогда, когда явно стали обозначаться контуры окружающих гор, закончила купание, с ощущением чистоты и свободы вышла на берег, огляделась. Прямо перед ней огромным загадочным куполом выросла крона величавого самбиевского бука, и казалось, что это не земное создание, а магический шар из космоса, и этот шар вместе с рассветом оторвется от грешной земли и улетит в беззаботное небо, к далекой и прекрасной Венере.

Много раз Арзо рассказывал о колдовской силе их бука, и теперь захотелось Полле приблизиться к нему, потрогать его, а может, и улететь вместе с ним. Улететь туда, где нет проблем, нет нужды и порочных притязаний, где есть добро, правда и… Арзо!

Сквозь высокий густой бурьян, ежась от колючек и прохладной росы, с замирающим от страха сердцем подошла она к кряжистому старому дереву; боязливо погладила его, еще и еще. Потом невольно прислонилась к великану, как к родному прижалась к нему всем телом, и чувствуя силу, осязая природную мощь, ей стало легко, сладостно, приятно. Закрыв глаза, она вдруг ощутила непонятный восторг, какой-то жар в груди, и этот сладостный жар упрямо, до буйства лаская, пополз вниз, она задрожала всем телом, лицо в блаженстве сморщилось, ногти вонзились в кору, а губы, сочные, алые губы, пытаясь угасить взбешенные стоны, страстно впились в шершавый ствол.

Доселе неведомая нега чувств охватила все ее тело, сознание, от приятной истомы подкосились ноги, в состоянии расслабленного восторга она упала на колени, низко опустила голову, и казалось ей, что не бук-великан громоздится над ней, а Арзо, и не на щупальца корневищ оперлась она теперь руками, а на пальцы ног своего защитника, и не стыдно ей от проявленных чувств, только заря смущения обагрила лицо, а любящее сердце рвется наружу.

Села Полла меж корневищ, оперлась спиной к богатырскому стволу, в полном млении сомкнулись глаза, и предстал перед ней ее милый Арзо, такой же высокий, как бук, курчавый, как крона. Говорит он что-то ей, улыбается, и от этих нежных слов, от пережитых чувств все больше и больше погружается она в покой сна, умиротворения.

Лай сельских собак, крики петухов, мычание голодных телят и недоенных коров разбудили Поллу. Село просыпалось. Проснулась и Полла. В эту летнюю, короткую, как жизнь человека, ночь, она пережила все: и кошмары сна и блаженство любви. «Все пройдет», – пронеслось в памяти частое выражение Арзо, еще немного посидела под магической кроной колдовского бука, вновь вспомнила свое одиночество и недобрые притязания. Нет, не поддастся она подлой алчности, не соблазнят ее Докуевские блага и городские хоромы.

… Дома, быстро подоив корову и отогнав ее пастись, она пересчитала свой скудный капитал: двадцать три рубля сорок копеек. Двадцать копеек стоит дорога от Ники-Хита до Автуров, от Автуров до Шали – пятнадцать, от Шали до Грозного – пятьдесят. Место в общем вагоне поезда до Краснодара – одиннадцать рублей шестьдесят копеек. Итого, у нее еще на жизнь остается более десяти рублей. Пять рублей она отдает братикам, чтобы купили себе резиновые мячики, мороженое и конфеты. Когда дом опустел, она подошла к парализованному отцу. Встретились они глазами.

– Я хочу поговорить с тобой, – склонилась над отцом дочь.

Веки больного сомкнулись и сразу же раскрылись.

– Я могу продолжить свое обучение или…?

Зрачки забегали из стороны в сторону.

– Учиться?

Глаза надолго сомкнулись.

– Да? Ты хочешь этого? Ты согласен?

Вновь закрылись глаза, и, как показалось Полле, отец даже улыбнулся.

– Дада, дорогой, родной мой! Я хочу быть врачом, я не хочу быть забитой домработницей. Ты понимаешь меня? Одобряешь? Ведь если бы во время твоего приступа в селе оказался врач, не случилось бы с тобой этого горя. Эти знахари искалечили тебя, в больницу отвезти не дали. Я это только теперь поняла, нельзя всю жизнь быть дикой, необразованной. А вас я не брошу. Я получаю повышенную стипендию – пятьдесят рублей, и работаю на полставки на «скорой помощи» – с шести до десяти вечера. Этого мне хватает на жизнь и учебу. Теперь я устроюсь на полную ставку с двенадцати ночи до восьми утра, и тогда я смогу каждый месяц пятьдесят-шестьдесят рублей вам присылать.

Забегали глаза отца.

– Не волнуйся, Дада, на сон я время найду. Если ты не против, я завтра утром уеду. Здесь мне опасно. А там, пока еще студенты на каникулах, я спокойно устроюсь на работу, до начала занятий и днем и ночью буду работать, к осени рублей двести вам вышлю. Еще три года – и я стану врачом, и мы заживем достойно… Вот увидишь… Не плачь, Дада, не плачь! – а у самой из нежных темно-синих глаз текут слезы потоком. – Дада, не плачь… я построю нам, как у всех, большой каменный дом, и будешь ты лежать на мягкой кровати и смотреть цветной телевизор, – не может скрыть всхлипы дочь, голос ее срывается, – И братьев я на ноги поставлю, в люди выведу. Вот посмотришь… Даю слово… Ничего не пожалею, себя не пощажу.

Страшный стон вырвался у больного, ничего он не может сделать, сказать, только длинный, сухой, желто-зеленый язык рвется беспомощно наружу, а глаза, эти тусклые, унылые глаза налились кровью и слезами, бегают они из стороны в сторону, говорят дочери – береги себя, не изымайся над собой, не стал