прошли двое, похожие на бандюг, с обнаженными руками, покрытыми татуировкой. Покачиваясь, они скрылись в боковой аллее, но еще долго звучала их песенка:

Вот в квартиру постучал молодчик,

Говорит — проверить надо счетчик.

И конечно, оказался хулиганом… аном,

Тычет в нос заряженным наганом… аном.

XXI

Любаша была уверена, что Микола Кадигроб — ее родной отец. Она привязалась к нему и любила его, как дочка. Правда, иногда ей снился могучий человек с усищами, ласково убаюкивающий ее на своих огромных руках. И хотя ей никто об этом не говорил, она знала, что человека зовут Каллистрат, фамилия его Тихоненко, его убили красные, и он не чужой ей, но это упорно скрывают в семье.

Года два назад мать, роясь в сундуке, привезенном из деревни, обронила на пол фотографию мужчины в военной форме, в высокой нелепой шапке с белым султаном. Люба мельком увидела снимок и обомлела — на нем был изображен снившийся ей могучий человек.

В другой раз мать обиделась на нее, шлепнула, проговорила в сердцах:

— Упрямая, вылитый Каллистрат!

А значительно раньше, когда Люба была совсем маленькой и еще не ходила в школу, ее обидела дочка дворника. Люба пригрозила ей, что пожалуется папе. Девочка рассмеялась и во всеуслышание крикнула на весь двор:

— Папа у тебя не родный, все знают, одна ты, дурочка, ничего не знаешь!

Услышав эти обидные, резкие слова, Люба как побитая ввалилась домой и тогда впервые в жизни самостоятельно взялась за арифметическую задачу и решила ее — вычла из двадцати одного шесть. Таким образом она узнала, что Микола Кадигроб старше ее только на пятнадцать лет. Потом она узнала, что мать ее старше мужа вдвое. Все эти несоответствия в возрасте настораживали и пугали. Черные тучи собирались над ее маленькой головкой.

У Любы была отдельная, большая и светлая комната, называемая детской, но она предпочитала учить уроки в прохладном кабинете отца, где всегда, зимой и летом, была открыта форточка. Забравшись с ногами на диван и положив на колени тетрадку в клетку, девочка решала задачи, заданные на дом учительницей Вероникой Степановной, а отец сидел напротив, за письменным столом, и, забыв обо всем, писал, вымарывал написанное, комкал и рвал бумагу или читал, что-то подчеркивая карандашом в книге, лежащей перед ним.

Работая, Кадигроб часто задумывался, и тогда тонкое лицо его, освещенное светом настольной лампы под зеленым абажуром, становилось беспомощным и грустным, как у больного. Девочке становилось жаль отца, она подбегала к нему, взбиралась на острые колени, своей милой болтовней отвлекала его от мрачных мыслей.

Любе нравился уютный кабинет, массивные книжные шкафы, набитые книгами в красивых переплетах. Отец часто покупал книги в городе и приносил их домой. В кабинете появилась этажерка, наполненная томиками произведений советских украинских писателей. Были среди них: сборники поэзии Чумака, Блакитного, Рыльского, Тычины, Сосюры, новеллы Хвилевого и Пилипенко, юмористические рассказы Остапа Вишни. Многие книги были с дарственными надписями. Люба знала всех этих писателей, они жили в одном с ними доме, иногда ненадолго заходили к отцу.

Когда в квартире никого не было, девочка доставала толстые фолианты и, перелистывая их, рассматривала картинки. Нарисованное ей всегда доставляло большее удовольствие, чем написанное, и Дон-Кихота, с которым она познакомилась по детской книжке, она видела, закрыв глаза, таким, каким изобразил его на своих рисунках художник.

Тайком от взрослых Люба интересовалась книгами, которые перечитывал отец, и частенько заглядывала в них. В большинстве своем они были неинтересны и непонятны, но встречались и такие, от которых прямо-таки захватывало дух.

Она была в восторге от небольшого стихотворения Тараса Шевченко, называвшегося «У тієї Катерини», перечитывала его много раз и часто, лежа в постели или сидя на неинтересных уроках в школе, воскрешала в своем воображении чернобровую красавицу Катерину и влюбленных в нее запорожцев: Семена Босого, Ивана Голого, Ивана Ярошенко.

Девочка закрывала глаза и явственно слышала, как Катерина говорит трем приятелям-запорожцам, готовым за нее жизнь отдать, что в Крыму, в неволе, томится ее единственный брат. Затем в воображении Любы возникали запорожцы, скачущие на конях по необозримой степи, заросшей цветами, вызволять ее брата; она видела, как один из них утонул в гирле Днепра, как второго схватили и посадили на кол в Козлове, видела, как Иван Ярошенко вызволил из Бахчисарая брата и вместе с ним вернулся к своей Катерине.

А Катерина выбежала навстречу и, заливаясь смехом, небрежно заявила, что это вовсе и не брат ее, а милый. Разгневанный Ярошенко саблей срубил прекрасную голову Катерины и, побратавшись с ее милым, вместе с ним на быстрых конях ускакал на Запорожскую Сечь.

Читая это стихотворение, Люба думала, что никогда бы не поступила так жестоко, как эта воспетая Шевченко Катерина. Люба с детства ненавидела ложь, и всякая неправда обижала и больно ранила ее маленькое сердечко.

Однажды она листала толстый том, взятый на столе у отца. На нем было написано: «Анна Каренина». Люба пробежала глазами страницу, выбранную наугад, в середине романа, увлеклась и принялась читать дальше. И хотя книга была не для детей, Люба все понимала.

«— Сережа! Мальчик мой милый! — проговорила она, задыхаясь и обнимая руками его пухлое тело.

— Мама! — проговорил он, двигаясь под ее руками, чтобы разными местами тела касаться ее рук», — шевеля губами, вслух читала Люба и, как живых, видела перед собой Анну Аркадьевну и ее маленького сына в одной рубашонке.

«Сонно улыбаясь, все с закрытыми глазами, он перехватился пухлыми ручонками от спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.

— Я знал, — открывая глаза, сказал он. — Нынче мое рождение. Я знал, что ты придешь. Я встану сейчас.

И, говоря это, он засыпал.

Анна жадно оглядывала его, она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его», — читала Люба, и крупные слезы, как у взрослого человека, скатывались из ее глаз, струились по щекам, впитывались в пожелтевшие страницы книги. Девочка увлеклась и не видела отца, стоявшего в переплете двери и кулаком вытиравшего глаза.

— Любочка, девочка моя, что же ты плачешь. — Потрясенный тем, что увидел, Микола Кадигроб бросился вперед, схватил Любу на руки.

— Жалко мне мальчика и всех, всех людей тоже жалко, — по-детски захлебываясь слезами, всхлипывала Люба.

Кадигроб посадил падчерицу на колени и, борясь со спазмами в горле, по ее