Британника в ярости бранится.

— Я не могу рисковать твоей жизнью, не могу допустить, чтобы это убийство связали со мной. Я не сомневаюсь в тебе, но это слишком опасно.

— Я сделаю это, когда ты переменишь свое мнение. — Британника поднимается и нависает над Амарой, пристально глядя на нее и Руфину. — А пока как мы ему заплатим?

— Я продам арфу, которую подарил мне Руфус. Это купит нам несколько недель.

— Она была для приданого Бойца.

— Этот платеж важнее, — говорит Амара, отворачиваясь, потому что ей стыдно смотреть в лицо Британнике. — Если я не заплачу Феликсу, у нее не будет шанса выйти замуж, получить приданое, вообще ничего не будет!

Британника бьет ладонью в стену. Ее тело сводит судорогой от злости, от мести, которую она не может вершить.

— Как будто снова там, — говорит она. И Амара знает наверняка, какое место имеет в виду Британника.

Остаток дня Амара и Британника почти не разговаривают. Обе ощущают свою беспомощность, но в остальном их чувства сильно разнятся. Амара упала духом не только из-за денег, но и потому, что безопасность Руфины теперь под угрозой. Она вновь и вновь прокручивает в голове слова Феликса и то и дело поглаживает лунулу дочери, словно ожерелье само способно призвать какую-то защитную магию.

Ей не легче от того, что Филос в тот день работает допоздна. Амара слышит, как он входит, как жизнерадостно здоровается с Британникой, которая в ответ что-то низко рычит, слышит, как он вскрикивает от ужаса. Когда он вбегает в спальню наверху, Руфина спит в кроватке, а Амара сидит на кровати, обхватив себя руками.

— Британника сказала, что Феликс угрожал тебе. — Филос тяжело опускается рядом с ней на кровать. — Пожалуйста, скажи мне, что он не причинил вреда ни одной из вас.

— Не причинил. Но он знает про нас. Виктория рассказала ему все. — Амара хватает его за руку. — Он хочет, чтобы мы платили ему двадцать денариев каждый месяц, иначе расскажет Руфусу.

— Но это почти все, что у нас есть!

— Я знаю. — Если Амара и надеялась, что при виде Филоса ей станет лучше, то напрасно: обреченность в его глазах только усиливает ее ощущение беспомощности. — Феликс сказал кое-что еще. Про Руфину. Что если станет известно, что ты ее отец, то ее могут сделать рабыней. Но это ложь, да? Он просто издевался надо мной. Ребенок всегда наследует статус матери в момент рождения, все это знают.

Сначала она принимает ошеломленное выражение лица Филоса за доказательство своей правоты, но когда Филос продолжает смотреть перед собой, приоткрыв рот, не пытаясь ее подбодрить, ей становится совсем страшно.

— Это ложь, да? Скажи мне, что это ложь. Ребенок всегда наследует общественное положение матери.

— Как правило.

— Что значит «как правило»?

— Иногда его можно оспорить, — говорит Филос, Амара никогда прежде не видела его таким серьезным. — Если вольноотпущенная или свободная женщина состояла в неофициальных отношениях с чьим-либо рабом, их союз можно объявить нелегальным. А это значит, что дети перейдут во владение хозяина отца.

Он сжимает руку в кулак и подносит костяшки к губам.

— Я думал, что ты это знаешь.

Амара смотрит на него разинув рот:

— Руфина будет рабыней? Она перейдет к Руфусу?

— К Гортензию.

Амара в ужасе вскрикивает.

— Но этого не будет.

Филос берет ее за плечи и крепко сжимает:

— Мы заплатим Феликсу. Никто никогда не узнает.

Амара только смотрит на него, широко раскрыв глаза от страха.

— А даже если узнают — такие процессы ведутся открыто. Не могу представить, чтобы Руфусу понадобился подобный скандал, тем более сейчас, когда его избрали. Будет намного проще убить меня и оставить ребенка в покое. Именно поэтому любое покровительство Юлии, любое публичное признание свободного статуса Руфины — все это поможет ее защитить.

— Но ее нельзя сделать рабыней. Нельзя! Я никогда не позволю Гортензию забрать ее.

Амара вспоминает, как отец Руфуса водил руками по ее телу и хватал, словно дело было на невольничьем рынке. Представляет, как он завладеет ее дочерью.

— Я скорее умру, чем позволю ему коснуться ее.

— Гортензий не получит ее, — говорит Филос, стараясь успокоить ее. — Здесь она в безопасности. Никто не коснется ее. Она свободна.

— Когда ты уходишь работать на Руфуса, мне противно, мне мерзко, что он твой хозяин. Но если Руфина станет рабыней, я умру.

— Этого не будет. — Филос целует ее. — Обещаю.

— Мне стоило убить Викторию. Британника была права.

— Конечно, тебе не стоило убивать ее. Не говори глупостей. Если кого и винить, то только меня.

Амара знает, что он собирается сказать, и хочет перебить, но он продолжает.

— Я и подумать не мог, что тебе не известны все риски нашего положения. Я жалею, что принес столько боли в твою жизнь.

— Это не твоя вина. — Амара обвивает руками его шею и прижимается к нему. — Я ни в чем не виню тебя.

Ей хочется еще ободрить его, сказать, что не жалеет о том, что полюбила его, что никогда не пожалеет о том, что родила от него ребенка, но в тот миг, видя мысленным взором Гортензия, она не может заставить себя произнести эти слова.

Благодаря арфе у них есть месяц. За это время они радикально урезают расходы и откладывают как можно больше, чтобы боль от каждой будущей выплаты ощущалась не так сильно. Филос теряет в весе, и несмотря на его заверения в обратном, Амара подозревает, что иногда он целыми днями обходится без еды, чтобы сократить траты. Не только деньги их угнетают. Угрозы Феликса как будто проникают во все сферы их жизни. Из-за них стала более натянутой дружба Амары с Британникой, она постоянно боится за дочь, и они же разъедают то ощущение безопасности, которое она всегда испытывала в объятиях Филоса. Когда ее тело достаточно восстанавливается для того, чтобы можно было постепенно возвращаться к интимной жизни, Амара не может избавиться от ощущения, будто Феликс наблюдает за ними. Ее словно затягивает в прошлое, в те дни, когда их отношения только начинались, и Амара подозревает, что, не будь Филос таким терпеливым и любящим, она бы вообще потеряла способность испытывать какое бы то ни было удовольствие.

Те редкие моменты, когда Амара чувствует, что окружающий их мрак слегка рассеивается, наступают, когда Филос купает или пеленает ребенка, совершенно растворяясь в любви к дочке. Его спокойствие передается Амаре, хоть она и ненавидит то, благодаря чему Филос способен сохранять подобное спокойствие. Она знает, что его стоицизм подкреплен прожитой жизнью, над которой у него практически никогда не было никакой власти: с детских лет он усвоил, что эмоции — это единственное, что ему дозволено контролировать.