— Вы из Олимпии? — вопрос сам собой срывается с губ Амары. — Вы выросли в священном городе?

Деметрий кивает; по нему нельзя сказать, что интерес Амары ему неприятен, но мысль он не продолжает.

— Мой отец всегда хотел совершить туда паломничество, — продолжает Амара. — Чтобы увидеть статую Зевса до того, как умрет.

— Ты из Аттики, — говорит Деметрий по-гречески. Это утверждение, не вопрос, и Амара не знает, догадался ли он по ее акценту или узнал об этом от Плиния. — Говорят, Афина Паллада всегда оставляет свою метку на тех, кто родился в ее землях. Мне любопытно, так ли это в твоем случае.

Мысленным взором Амара видит стеклянную статуэтку покровительницы Аттики, которая стояла в доме ее родителей. Афину Палладу, богиню мудрости и военного дела, в городе, где Амара родилась, любили больше всех иных богинь и богов. Богиня, которую Амара оставила ради Венеры, покровительницы Помпеев. Может быть, Деметрий тоже когда-то оставил богов, которых почитали его предки.

— Я слышала, — отвечает Амара на латыни, — что храм Минервы в Риме превосходит все святилища Аттики.

В этот момент они понимают друг друга.

— Так же, как Рим во всех аспектах превосходит Афины, — отвечает Деметрий.

В тот миг Амаре кажется, что она будто бы смотрит на своего отца. Знакомая, ехидная улыбка, которой он улыбался всегда, когда говорил о мощи Рима. «Все, что у них есть, они заимствовали у нас, Тимарета. Никогда не забывай об этом».

— Греки, — говорит Ливия, закатив глаза. — Все вы просто невыносимы со своими насмешками. Как будто мы не понимаем, что вы имеете в виду.

— Раз уж превосходство Рима над Афинами не подлежит сомнению, — отвечает Деметрий, в его голосе звучат веселые нотки, — думаю, вы можете простить нам наши безобидные шуточки.

Он улыбается Амаре:

— И ты права насчет храма на Капитолии. Хоть это лишь одно из многочисленных чудес этого города.

Амара склоняет голову, ей вдруг становится тревожно, и она не хочет, чтобы он и далее продолжал звать ее с собой в Рим.

— Тебе стоит посмотреть, какие работы проделали в нашем храме Венеры, — говорит Юлия. — Может, мы здесь, в Помпеях, и не располагаем величием Рима, но тем не менее у нас есть на что посмотреть.

Она поднимается с места.

— Амара, может быть, ты к нам присоединишься?

Амара смотрит на сад, по которому скользят удлинившиеся тени.

— Мне нужно будет покормить Руфину, — говорит она с грустью, словно ей не хочется отклонять приглашение.

— Твой бывший патрон не обеспечил ей кормилицу? — У Деметрия осуждающий вид, но по нему трудно сказать, упрекает он таким образом Амару или же Руфуса.

— Ничего страшного. Ты можешь присоединиться к нам позже, дорогая, — говорит Юлия, чтобы Амаре не пришлось смущаться и отвечать на неудобный вопрос.

Амара низко кланяется всем и, уходя, слышит, как Юлия тихо ободряет Деметрия.

— Это легко исправить.

Когда Амара приходит домой, Филос уже там, а Руфина спит наверху. При виде его, склонившегося над какими-то восковыми табличками в маленькой темной комнате, у Амары сжимается сердце. Она наклоняется, чтобы поцеловать его, и Филос с улыбкой поднимает на нее взгляд. Подобные знаки внимания от любимых другими людьми воспринимаются как должное, но для них это — редкая драгоценность.

— Ты поел?

Амара идет к печурке, ей очень хочется что-нибудь для него сделать.

— Я не очень голоден. Почему бы тебе не поесть?

— Я поужинаю позже, с Юлией.

— Тогда я поем, спасибо. Только оставь что-нибудь для Британники.

— Это работа от Руфуса?

— Нет, лучше. Юлия дала мне посмотреть счета кое-кого из ее друзей. Так что эта работа оплачивается.

— О, замечательно! — восклицает Амара, но ее сердце ноет при мысли, скольким они теперь обязаны хозяйке этих комнат и в какую ярость Юлия придет, когда Амара отвергнет Деметрия. Она помешивает еду: суп с мясом кролика, который Британника купила вчера и который они постарались растянуть на два дня. Застывший жир начинает таять по мере того, как жидкость нагревается. Настал момент, когда она обязана рассказать Филосу о Деметрии, чтобы они вдвоем смогли придумать, как лучше поступить. Амара оглядывается на стол. Филос снова уткнулся в таблички и морщит лоб. Темные мешки у него под глазами бросаются в глаза, изнеможение окутывает его, точно плащ. Суп бурлит в горшке, и брызги попадают ей на руку. Амара резко втягивает носом воздух и убирает горшок с огня. Филос не поднимает глаз, пока она накладывает суп в миску. Запах от кушанья идет уже не самый приятный.

Амара садится напротив Филоса и ставит миску на стол.

— Огромное тебе спасибо.

Он складывает таблички и снова улыбается ей:

— Я помню, как однажды ты сказала мне, что тебе становится неловко, когда я тебе прислуживаю. А теперь мне неловко есть одному.

— Я сегодня и так хорошо поела, честное слово.

Только после заверения Амары Филос берется за ложку.

— Я помню тот день. Тогда я решила купить Викторию, после того как ко мне приходила Фабия.

Амара думает обо всем, что случилось потом, и вздыхает:

— Я жалею, что не послушала тебя.

— Ты любила ее. Мне легко было сказать тебе оставить Викторию там. Я сомневаюсь, что в подобной ситуации сам бы внял такому совету.

Амара думает о другом совете, который дал ей Филос и который она также отвергла. В тот раз он просил ее бросить его. Не последуй она тогда зову любви, какой была бы ее жизнь теперь?

— У тебя очень грустный вид, — говорит Филос. — Надеюсь, ты не винишь себя. Ты знаешь, что я не считаю тебя виноватой.

Филос смотрит на нее, в его добрых серых глазах читается одна лишь забота. Амаре становится страшно. Она боится не Юлии, не Деметрия, даже не Феликса, — она боится себя и той боли, которую — она знает — она может причинить. Мысленным взором она сейчас видит не Филоса, а Менандра в тот миг, когда она разбила лампу у его ног. Она отодвигает табуретку.

— Я только проверю, как там Руфина, — говорит она сдавленным голосом. Оставив на кухне ничего не понимающего Филоса, она взбегает вверх по лестнице.

Руфина спит, но как будто чувствует присутствие матери, когда Амара склоняется над кроваткой: начинает громче сопеть и ворочается в пеленках. Амара опускается на пол, обхватывает колени руками, задыхаясь от своей невыносимой любви. Ей больно от любви к этому ребенку, этому крошечному существу, которое должно было освободить своего отца, а вместо этого ввергло в кабалу свою мать.

— Все в порядке, — раздается рядом тихий голос Филоса, когда она опускается на корточки рядом с ней. Он обнимает Амару за плечи, и она, всхлипывая, прячет лицо у него на груди. Он успокаивающе гладит ее по волосам. — Что случилось, любовь моя?