Воейкову, но вошел скороход и громко доложил, точно отрапортовал: «Его Императорское Величество изволят направляться в столовую».

Обед был короткий, но как мучительно долго он тянулся! Только Государь спокойно разговаривал с Рузским и Фредериксом. Все остальные молчали. Чувствовались неловкость, напряженность, смущение. Проползла неслышно и незримо политическая змея и разделила людей на два лагеря. Отлетела, как душа, старая воинская благородная прямота, искренность и приятельство. Люди стали чужими…

Дубенский, который больше всех ратовал за Псков и за Рузского, был обескуражен и подавлен до последней степени. Чувствовал, что какая-то доля ответственности лежит и на нем. Он попробовал поговорить с Даниловым; просил его повлиять на Рузского, но получил категорический отказ и стереотипную фразу: «Я ничего не могу сделать. Меня не послушают. Дело зашло слишком далеко»… Удрученный Дубенский направился к Нилову. Старик не мог переносить душевную трагедию молча, в одиночестве. Ему нужен был разговор, как нужен для страдающего физической болью успокаивающий, облегчающий стон.

Адмирал Нилов был в купе, был возбужден, мрачен и, задыхаясь от негодования, говорил Долгорукову:

— Этого предателя Рузского надо арестовать и убить, иначе погибнет Государь и погибнет Россия. Только самые решительные меры по отношению к изменнику, может быть, смогут еще улучшить положение… Но на решительные меры Государь не пойдет… В этом весь ужас положения…

— О том, что Рузский изменник, ныне не может быть двух мнений, — поспешно вставил Дубенский. — Более быстрой, более сознательной предательской измены своему Государю представить себе трудно. Думать, что Его Величество сможет поколебать убеждение Рузского и найти в нем опору, нельзя. Государь оказался в ловушке. Он отрезан от всех. Вблизи только войска, подчиненные Рузскому, и только поэтому он так злорадно сказал о сдаче на милость победителя. А они уже давно искали его низложения.

— Царь не может согласиться на оставление трона. Это погубит всю Россию, всех нас, весь народ, — закричал Нилов, с несвойственным ему исступлением, стуча мясистым кулаком по столу. Государь обязан противодействовать этой подлой измене Ставки и всех предателей генерал-адъютантов. Кучка людей не может этого делать. Есть верные люди, войска, и не все предатели в России…

Так говорили они, изливая то, что было на душе и на сердце. Но мысли и чувства бились в глухой, замкнутой клетке, бессильные и неспособные превратиться в живое, дерзкое и безумное дело. В эти роковые часы крушения не нашлось ни у кого великого дерзания, чтобы, отдавая душу и кровь свою за Царя, подобно Сусанину, совершить достойный подвиг, который бы надолго остался в благодарной памяти народа. Не было смысла кричать: «убить Рузского», «оборвать влекущую к пропасти цепь», «показать врагам, что империя еще способна покарать изменников и преступников…», раз за этими словами не было действия, раз они не выходили дальше мягкого купе и, прошуршав, тут же замирали.

В это самое время, когда Рузского поносили и объявляли предателем, он, захватив все телеграммы и сообщения, ждал доклада у Государя. Миссия, которая ему предстояла, была трудная, ответственная и неблагодарная. Алексеев дал задание: добиться от Царя согласия на ответственное министерство без всяких компромиссов и ограничений и добиться отмены посылки войск на Петроград. Алексеев крепко надеялся, что эти меры ослабят внутреннее напряжение и явятся спасительными.

Рузский чувствовал волнение и усталость. Ночь на 1 марта он провел почти без сна. Физически он был человек хилый, худосочный и неинтересный. Он напоминал того «подслеповатого и желтого генерала с выражением постоянного раздражения на лице», которого вывел в романе «Дым» Тургенев. Только Брусилов мог поспорить с ним серой желтизной кожи, синевой губ и желчным выражением. Не было на свете человека, с которым он мог бы поговорить сердечно, задушевно, по-приятельски, вспомнить молодые годы и отвести душу. Он никого не любил, и к нему никто не питал приязни. Сверстники завидовали его блестящей карьере и при случае не прочь были высказать удивление: почему и за что этот ординарный, скучный человек так возвеличен?

Рузский был человек либеральных взглядов. Как и многие другие, он был насыщен столичными сплетнями и зубоскальными настроениями фрондирующей знати. Постепенно он дошел до критического отношения к политической системе управления, возненавидел Распутина, Царицу, Протопопова и для себя решил, что самодержавие отжило свой век и должно уступить свои права державному народу. При этом он не ставил вопроса: «А способен ли народ сам управлять огромной империей?» потому, что кучку крикливых и шумных политиканов принимал за самый народ. Роль, порученную ему Алексеевым, он не считал ни изменой, ни предательством и был бы возмущен, если бы его в этом упрекнули.

В 9 часов Рузский был в царском поезде. Тяжелая зимняя шинель была накинута на плечи. Под мышкой он держал черный кожаный портфель. Попросил Воейкова доложить Государю и в ожидании беспокойно заходил по коридору вагона. Предстоящий разговор его тревожил. Прошло десять, двадцать минут, полчаса, а Воейков не появлялся, и никто не приглашал его к Царю. Он находился в ненормальном, странном положении, которое становилось для него оскорбительным и неприличным. Шли обычные приготовления к ночи, и служащие с недоумением посматривали на медленно шагавшего главнокомандующего фронтом. По мере ожидания и усталости в нем поднималась и все больше и больше клокотала волна раздражения. Он не мог себе никак объяснить происходящего. Он знал пунктуальную точность Государя.

Не выдержав, дойдя, кажется, до высшей точки каления, Рузский направился в купе ненавистного ему Воейкова, чтобы спросить: в чем дело? Он застал дворцового коменданта за развешиванием фотографических карточек по стенам (у него к этому была необъяснимая страсть). Увидев Рузского, Воейков весело улыбнулся и, не оставляя работы, сказал:

— А, ваше высокопревосходительство, пожалуйте, очень рад, садитесь, хотите чаю или сигарку?.. А я увлекся приятным занятием; вот не могу справиться с этой рамкой: все криво выходит…

Гостеприимный хозяин артистически валял дурака. У него и к этому были способности. Он с затаенным удовольствием потешался и насмехался над Рузским. Близость к Царю избаловала его, и он давно усвоил чувство высокомерия ко всем и даже к самым почтенным, высоким генералам, стоявшим несравненно выше его в служебном отношении.

В бешенстве, Рузский чуть не кинулся на него с кулаками. Лицо его исказилось от злобы. Он едва сдерживался.

— Кровь бросилась мне в голову, — рассказывал потом Рузский. — Не садясь, я почти закричал от негодования и волнения: «Как вам не стыдно заниматься таким вздором в такие серьезные минуты, когда гибнет государство. Я целый час жду, а вы, видимо, еще и не докладывали Государю». Воейков попробовал обидеться и возразить, что он мне не слуга, не подчиненный и