Слова Родзянко не успокоили Рузского. Он чувствует нетвердость, шаткость, неуверенность, зыбкость положения, и он опять рвется предупредить «государственного мужа»:

— Имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно; что, если анархия, о которой вы говорите, перекинется в армию и начальники потеряют авторитет власти? Подумайте, что тогда будет с Родиной?..

Но тревога Рузского проносится в пустоту. Родзянко чувствует, что разговор кончается, что строгий генерал не будет больше задавать вопросов, на которые так трудно отвечать, и он с легкомыслием незрелого юноши внушительно и бойко заявил:

— Николай Владимирович, не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней. Одно могу сказать: ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет. Я ЭТОГО НЕ ДОПУЩУ.

Поднявшееся на востоке солнце озарило кресты древних псковских соборов. Ночь кончилась. Начался день — страшный и позорный день в истории России.

* * *

Настанет год, России черный год,

Когда с царей корона упадет,

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пищей многих будет смерть и кровь…

М. Ю. Лермонтов

Пути человека, которого миллионы людей в душевном умилении, в немудрой простоте сердечной называли земным Богом, в эти последние дни и ночи были таинственно схожи и подобны с таковыми же путями распятого Богочеловека. Разнились только время, место, обстоятельства и люди. Две тысячи лет назад вожди народа израильского, обуреваемые ненасытной ненавистью, предали на пропятие Того, кто провозгласил любовь, евангельские заповеди блаженства и новое начало в жизни. Они исступленно боролись за старину, за закон Моисея, за Субботу. Он же, любя тоскуя и чувствуя близость Креста, поднял и освятил земное до высоты небесного: «Приимите, ядите; сие есть Тело Мое…» «Пиите от нея вси, сия есть Кровь Моя Нового Завета, яже за вы и за многие изливаемая…» Теперь, в XX веке христианской эры, русские фарисеи, так же исступленно злобствуя и негодуя, боролись против Царя за новый строй жизни. Боролись как будто за народ, за его счастье и благоденствие, но в глубине, в тайная тайных, боролись за власть для себя, как боролись за власть и влияние «князи Израиля». Широкие демократические ворота открывали честолюбцам путь к недосягаемым дотоле вершинам, к парламентскому господству. Их сердцу была мила, приятна и любезна политическая партийная борьба, как у всех «порядочных людей» на Западе. Политика становилась их жизнью, их насущной потребностью. Государственная трибуна влекла этих людей, как огни театральной рампы. Они были отравлены воздухом Запада и без него «задыхались» в атмосфере самодержавия; «дышать нечем» — вопили они, стеная.

Оставшись один после ухода Рузского, Государь опустился в кресло и застыл надолго в неподвижной позе, как бы в состоянии некоего окаменения. Взор его был устремлен в одну точку, но вряд ли он вообще что-нибудь видел. Глубокие изогнутые морщины на лбу и бугры, поднявшиеся над переносицей, у начала бровей, говорили убедительно, что он напряженно думает, что он потрясен и переживает страшные минуты. О чем он думал? Спустя три недели после этих роковых дней и ночей Государь сказал Бенкендорфу: «Я теперь начинаю немного приходить в себя. Тогда в Пскове я находился, как бы в тумане, в каком-то полузабытьи»…

Душевное состояние Государя можно представить и почувствовать сердцем и простому смертному, хотя он резко отличался духовно от всех подданных. Русская радикальная интеллигенция, и в особенности нахватавшиеся верхов недоучки, склонны были видеть в нем такого же обыкновенного, как и они, человека — причем с малым количеством достоинств и с большим — недостатков. Так некогда члены еврейского синедриона видели в Христе лишь смутьяна, бунтовщика и обманщика, подрывающего древние законы религии. «Ты ли Христос, сын Бога Живого?» — спросил Каиафа и, услышав: «Я», разодрал одежды свои от нестерпимого негодования. Государь не был обыкновенным человеком. Душа его на каких-то значительных высотах сливалась с Божеством. Таинственную силу — творящий Дух Божий — он чувствовал в каждый миг, везде, во всем и с каждым дыханием воспринимал в себя незримого Бога. Отсюда вытекала ненавистная для врагов мистика.

Императору Николаю надо было пройти через бездну унижений, позора и мучительных страданий. Он душу свою полагал за Россию, а ему кричали: «Долой! Ты нам не нужен, ты нам враждебен, мы презираем тебя, мы отрекаемся от тебя»… Надо было смириться перед испытаниями, поднять крест и с крестом идти по пути Христа; подняться к тем высотам святости, на которые взошел Богочеловек, и повторить Его слова: «Отче, прости им; они не ведают, что творят». Но и Сын Человеческий страшился страданий и в смертном томлении взывал к Отцу: «Да минует Меня чаша сия», и падали капли пота на землю с чела Его, как капли крови. Государь мучительно думал, стремясь перебороть смертное томление, найти нравственные силы, чтобы утолить страдания, заглушить боль, усмирить тоску невыразимую.

Несколько раз старый слуга заглядывал к Царю и заставал его все в той же неподвижной, одеревенелой позе. Как будто он сидел у постели умирающего, близкого, любимого человека и надрывалось сердце от скорби, отчаяния и тревоги. Царь не цеплялся за власть, как думали и утверждали политические ненавистники, — она ему ничего, кроме горя, не принесла. Он не был честолюбцем и самовлюбленным человеком, как многие из тех, что рвались к власти. Он был совестливым Царем, добрым, мягким и в то же время твердым в отстаивании интересов своего народа. «В его голосе и особенно во взгляде какая-то странная смесь решимости и спокойствия, чего-то непоколебимого», — сказал о нем французский посол Морис Палеолог. Царь почитал себя первым слугой Отечества. Власть его была огромна, но также и огромны были его обязанности. Помощи себе он искал прежде всего от Бога, и недаром писалось в манифестах: «Божией милостью мы, Николай II»…

Прошел час. Старик снова заглянул в царские апартаменты. Государь стоял на коленях перед образами и молился. Может быть, так же, как Христос, взывал, просил и говорил Царю Небесному: «душа Моя скорбит смертельно»… Последнее, что увидел верный царский слуга в эту беспокойную, страшную ночь: Государь держал в руках фотографию сына, целовал ее и плакал обильными слезами. В первый раз старик увидел царские слезы. Это поразило его, как удар в сердце. Едва сдерживаясь от нахлынувших содроганий, он вернулся к себе и там зарыдал стариковским неутешным плачем. Он утирал кулаком катившиеся слезы, бессильный помочь тому, кого, обожествляя, бескорыстно любил и за кого жизнь свою