в его обязанности не входит вовсе докладывать Его Величеству. При этих словах я почувствовал, что не в состоянии сдерживать себя. Я завопил на него, затопал ногами и сам начал задыхаться; я сказал ему, что его прямая обязанность заботиться об особе Государя, а настал момент, когда события могут привести Царя к необходимости сдаться на милость победителей. Что я говорил еще, не помню. Воейков побледнел, вытаращил глаза, и через несколько мгновений я был у Государя…

* * *

Настала новая страшная ночь. 10 часов вечера. На опустевшей, безлюдной станции изредка пробегали черные фигуры железнодорожных служащих. У царского поезда ходили бравые часовые, солдаты железнодорожного полка. Было тихо, безветренно, морозно. На темно-синем бархатном небе горели бесчисленные звезды — мерцали таинственные огни в непостижимой пустоте. В недалеком расстоянии спал Псков — древний вечевой город. Белели в прозрачном сумраке соборы и говорили безмолвно, «что выше всех веков есть Вечность». Есть нечто беспредельное, величественное и прекрасное — подножие и престол Творца бездн.

Таинственно, как в первый день созданья,

В бездонном небе звездный сонм горит…

Но людям земли это не внушало жажды подражания. «Довлеет дневи злоба его». Мелкие страсти были милее человеку, чем величавый покой… В этот час Рузский начал свой доклад Царю:

— Ваше Императорское Величество. Мне трудно говорить, ибо мой доклад выходит за пределы моей компетенции. Кроме того, я опасаюсь, что, быть может, вы не имеете ко мне достаточно доверия, так как привыкли слушать мнение генерала Алексеева, с которым я в важных вопросах часто не сходился и лично нахожусь с ним в довольно натянутых отношениях. Решению подлежат вопросы не военные, а касающиеся государственного управления. Может быть, Государь, вам вовсе неблагоугодно выслушивать мой доклад, который я взялся сделать лишь по желанию генерала Алексеева…

Государь сидел за столом, на котором были разложены карты Северного фронта. Он спокойно смотрел на Рузского и сказал без волнения, тоном глубокой искренности:

— Николай Владимирович, раньше я избегал беседовать с военными на тему о государственном управлении. Ныне мне не с кем посоветоваться. Я остался один. Правительство в Петрограде и, кажется, находится под арестом. Прошу вас говорить с полной откровенностью. Я готов выслушать все.

Так начался этот исторический ночной разговор, который с коротким перерывом продолжался четыре часа. Если бы Рузский сумел подняться на государственную высоту, сумел отбросить, как ненужный мусор, сплетни, толки, пересуды и клевету, разложившие русское общество и сделавшие его самого пленником предвзятых идей, он, наверное, упал бы перед Царем и сказал ему: «Прости, Государь, не понимал, заблуждался, был не прав в своих суждениях; ныне готов жизнь отдать за тебя, как и ты готов отдать ее за Россию»… Но путь, по которому шел Рузский, вел по наклонной плоскости под откос и не в направлении великого подвига. В эти роковые часы русской истории роль этого человека была огромной. Она могла быть спасительной, если бы он не потерял в бушующем океане событий ведущий идеал вековой тысячелетней традиции; если бы он угадал, где находится берег и где погибельная бездна. Но духовного компаса мудрости у него не оказалось. К тому же на него давил Родзянко, настойчиво подталкивал Алексеев и незаметно, как бы сторонкой, подбадривал к действию генерал Лукомский.

Рузский занимал место за столом напротив Государя. Перед ним лежал ворох бумаг, тщательно подобранных, пронумерованных красным карандашом, скрепленных металлическими застежками. На каждой бумаге была отметка часов и минут посылки и приема телеграмм и личные замечания главкома. Это был материал, излагавший ход революционных событий. Рузский и Данилов считали его достаточно красноречивым и убедительным, чтобы произвести впечатление на Государя. Вся задача заключалась в том, чтобы показать Царю на основании документов, что выхода нет, что для спасение России и трона необходимо идти на самые крайние уступки.

Доклад Рузский делал уверенно, горячо, потому что и сам находился под впечатлением родзянковских воплей. Окончив чтение телеграмм, он сказал с приподнятым возбуждением:

— Государь, вот та объективная, подлинная, страшная обстановка, которая угрожает нам военным разгромом, внутренней смутой и небывалой разрухой. К революции мы пришли в результате многих непростительных ошибок, совершенных и вами, Государь, и правительством, и многими другими. Долг перед Родиной повелевает мне сказать вам всю правду, как бы она ни была горька…

Рузский посмотрел вопросительно на Государя и этим взглядом спрашивал: «Можно ли говорить?» Государь ответил на этот красноречивый взгляд:

— Николай Владимирович, у меня тоже есть долг перед Родиной… большой долг. Я уже вам сказал о своей готовности выслушать все, что вы желаете и считаете необходимым мне доложить. Иначе, наша беседа не имела бы смысла. Вы можете говорить совершенно откровенно, и я буду стараться постигнуть мои ошибки и понять то, чего не понимал до сих пор. О моих ошибках я уже не раз слышал от председателя Думы, только я не знаю, кто их совершил больше…

О своем разговоре в эту ночь Рузский сообщил потом Данилову, что было, конечно, естественно. Может быть, по склонности человеческой к самолюбованию, рисовке и самооправданию, он кое-что сгладил, прикрасил, кое-что невыгодное опустил и представил картину так, как это ему казалось лучше. Вот его собственный короткий рассказ.

«Первый и единственный раз в жизни я имел возможность высказать Государю все, что думал, и об отдельных лицах, занимавших ответственные посты за последние годы, и о том, что казалось мне великими ошибками общего управления и деятельности Ставки. Государь со мной соглашался, многое объяснял и оспаривал. Основная мысль Государя была, что он для себя в своих интересах ничего не желает, ни за что не держится, но считает себя не вправе передать все дело управления Россией в руки людей, которые сегодня, будучи у власти, могут нанести величайший вред Родине, а завтра умоют руки, подав с кабинетом в отставку. „Я ответственный перед Богом и Россией за все, что случилось и что случится. Будут ли министры ответственны перед Думой и Советом — это безразлично. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность“. Я старался доказать Государю, что его мысль ошибочна, что следует принять формулу „Государь царствует, а правительство управляет“. На это Государь возразил, что формула эта ему непонятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться. Он снова оттенил, что он лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей