совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом. Государь перебирал с необыкновенной ясностью взгляды всех лиц, которые могли бы управлять Россией в ближайшие времена в качестве ответственных перед палатами министров, и высказал свое убеждение, что общественные деятели, которые, несомненно, составят первый кабинет, — все люди совершенно неопытные в деле управления и, получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей»…

Полтора часа Рузский, по его собственным словам, возражал, спорил, доказывал и убеждал Царя, что для блага России и Наследника он должен идти на компромисс со своей совестью. Рузский не уточняет, какими аргументами он пользовался, но молва, пронесшаяся потом, говорила, что он поставил Императора в безвыходное положение и заострил вопрос ребром: или-или… Много после Рузский с огромным волнением, взявшись за свой Георгиевский крест, клялся, что «это гнусная клевета и на меня, и на Государя».

Около 12 часов ночи Государь уступил. В это время он получил телеграмму от Алексеева, который умолял соизволить на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста: «Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России»…

Рузский мог торжествовать. Никто другой, как он, царский генерал-адъютант, не имевший никакого соприкосновения с политикой, закончил вековую борьбу русской общественности с Царем и вырвал у него полностью его самодержавные права. Но и это было не все. Он уже таил другие мысли. «Я знал, что этот компромисс запоздал и цели не достигнет, но высказать свое мнение, не имея решительно никаких директив от Исполнительного комитета или даже просто известий о происходящем, я не решался»… Очевидно, Его Высокопревосходительство шел этапами и «откровенность» имел довольно условного свойства.

Теперь ему оставалось сделать, может быть, еще более важное, но в порядке исполнения менее трудное. Надо было устранить угрозу, нависшую над революцией, и остановить движение войск Иванова. Этого движения господа, «пользующиеся доверием всей России», да и сам он, боялись больше всего. Рузский отлично понимал и не мог не понимать, что, в случае поворота событий, с крамолой и крамольниками церемониться не будут. Понимал он также и то, что вырванное силой при изменении обстановки будет лишено юридического значения. В 24 часа главком держал в руках царскую телеграмму Иванову: «До моего приезда и доклада мне — никаких мер не предпринимать».

В этот день Государыня послала мужу письмо, которое ему не было доставлено. Она писала: «…Не зная, где ты, я действовала, наконец, через Ставку, ибо Родзянко притворялся, что не знает, почему тебя задержали. Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мною прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать? — Это величайшая низость и подлость, неслыханная в истории… Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что они были добыты недостойным способом»…

Царица хорошо знала настроения, затаенные желания и планы заговорщиков. Один из вариантов плана предусматривал: «захватить Царя в пути и понудить»… Предусматривалось идти вплоть до убийства. Догадка Государыни была поэтому ненапрасной. Она имела все основания для тревоги и была по существу недалека от истины. Государь попал в Псков случайно. Но все, что произошло здесь, было заранее обсуждено между Алексеевым и Рузским в течение дня 1 марта. Ни тот и ни другой не были, конечно, заговорщиками, и никто из них не пылал политической страстью к разрушению старого строя во имя неведомого нового. Они лишь расхлебывали ту бурно кипящую кашу, которую варил Родзянко с приснопамятной братией и бунтующей чернью. Ошибка Алексеева и Рузского заключалась в том, что они стремились утихомирить бунт путем умилостивления поднявшегося Хаоса и разгулявшегося Хама.

В два часа ночи Рузский вышел от Государя. Он чувствовал усталость, переутомление и слабость. Болезнь и бессонные ночи подорвали вконец его физические, а вместе с тем и умственные силы. Только огромное нравственное возбуждение, во власти которого он был, подталкивало его вперед, как автомат. Было, кроме того, и радостное сознание исполненного долга. Он был опьянен успехом своей миссии. Надеялся, что это приведет к хорошему концу. Пуще всего боялся он кровопролития, если бы пришлось усмирять бунт. Самая мысль об усмирении бунта силою оружия казалась ему чудовищной. Французский республиканский генерал не задумался расстрелять несколько тысяч бунтовщиков и, произведя эту жестокую операцию, спас Отечество. Русский генерал страшился подобной операции и предпочел лечить гангрену путем примочек, охлаждающих компрессов и ряда других средств. Очевидно, имел нежное, чувствительное сердце. Рузский не знал, что в это время на улицах столицы уже лилась обильно кровь офицеров, жандармов и городовых; не знал, что хозяином улицы является не хлестаковствующий Родзянко («которому все доверяют»), а самозваный Совет рабочих и солдатских депутатов и столичная чернь. В этом незнании обстановки крылась основная ошибка Алексеева и Рузского, роковая для России.

На экране появилась новая картина. На одном конце провода находился толстый, грузный, багровый великан с одышкой, на другом — бледный, хилый генерал-адъютант и с ним рядом генерал Данилов. В 3 часа 30 минут начался разговор, который решил участь Царя и судьбу России. Родзянко, метивший в первые любовники революции, уклонился от свидания с Царем; сослался на вздорные, невразумительные причины, в которых невозможно было поймать логический смысл. («Причины моего неприезда две»: во-первых — «эшелоны, высланные на Петроград, взбунтовались и присоединились к Государственной думе», и во-вторых — «я получил сведения, что мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания»). Истинная причина была иная: герой революции, попросту говоря, струсил. «Я приеду, а Царь меня прикажет повесить», — проговорился он случайно.

Разговор тянулся четыре часа и закончился в семь с половиною утра. На серо-желтоватой, бесконечной ленте Юза легли черными крупными буквами все слова, сказанные в эту ночь. Слова страшные, медленно текшие из уст людей, духовно чуждых друг другу, которых случайно таинственный рок соединил в одном деле, в одном решении.

Первая половина разговора составляла повторение Родзянкой того, что было его излюбленной песенкой. Рассказав сказку про белого бычка, про свои предупреждения Царю о надвигающейся грозе, про ненависть к Царице, про стушевавшееся правительство, не принявшее никаких «предупредительных»