с ней отношения более-менее нормальные. Почему? Рассказываю. Вот, идет она утром на работу, в 7:15. Я протираю подоконник. Она: «Здравствуй, Люба!» Я: «Здравствуйте!» И пошла. А я ж вижу, настроения у ней нет. Но она идет и видит, что я работаю. Поначалу я все время огрызалась. Ведь у меня санаторская привычка выработалась – я всю территорию вылижу и тогда успокоюсь. А в школе иное. В школе вымоешь, а дети тут же насорят. И она мне пеняет. А я, понятно, огрызаюсь: «Ведь я только что вымыла!» А теперь я приспособилась. К детям привыкла. Я уже знаю, что мне от какого ребенка ожидать. С маленькими полегче, можно их приструнить, можно их поругать, они больше боятся и больше слушаются. Ну и к старшеклассникам я приспособилась – я теперь вижу, что от каждого из них можно ожидать. Вот, за эти два года, как я уборщицей работаю, я поняла: «Так, вот Петя прошел!..» Надо срочно пойти за ним следом – я что-то не очень ему доверяю. И правда – он то бумажку бросит, то огрызок швырнет: яблоко, грушу, сливу. И футбол целый день. Огрызки и бумажки постоянно пинают. На полу – огрызки растоптанные, корки, шелуха, бобки. И это называется – дети у нас голодные. Родители платят за питание по 200 рублей. Это примерно по десять рублей в день. В столовой дают когда котлету, когда сосиску, когда сыр с хлебом. Яблоки, мандарины, пряники. А я сейчас свою специальную тактику выработала. Не успеет директриса сказать: «Люба, ты видела, там намусорено?» Я отвечаю: «Сейчас пойду, все сделаю!» Спокойно ей отвечу, и она уже не злится на меня. И вот эта самая директриса предлагала нам, уборщицам, вступать в «Единую Россию». Уговаривала: «Девочки, вы ж должны понимать, что мы лицо Привольной!» И мы писали заявления, вступали в партию. Членские взносы сперва заплатили, а сейчас перестали. Ох, мы за те взносы так ругаемся! И от нас отстали. А взносы-то небольшие – по два-три рубля в месяц. Некоторым партбилеты дали, а вот нам они не досталися. Мы спрашиваем у директрисы: «А нам что эта партия дает?» Она стоит и говорит: «Стабильную работу…» И вся наша смена уборщиц вступила в партию. А другая смена не вступила. Но работаем так же. И мы и они. У нас в станице две партийных ячейки. На собраниях говорят, что мы победим, что наша партия лучше всех. И я там однажды за взносы поругалась. Говорю, что, мол, я получаю 2900 рублей и должна платить три рубля. А учительница получает 15 000 рублей, и тоже обязана трешку платить. Где ж справедливость? Ну отстали. Сказали – заплатите по пятьдесят рублей за полтора года. Ну мы один раз заплатили, а к нам опять лезут – пришла пора партийные взносы платить! А мы им: «Да идите вы в баню со своими взносами!» И не стали платить. Так что я партийного билета не имею, взносы не плачу. А на собрания, если позовут, могу и сходить. Мне кажется, что Медведев делает то, что скажет Путин. Это сразу видно. Но мне в них обоих нравится то, что и тот и другой читают без бумажки. И они все знают. А ведь удержать такую большую информацию в голове, – это надо уметь! Вот плохо, что свободы выбора работы стало совсем мало. Пойти куда-нибудь, устроиться, вовсе невозможно. Никто не берет. Зато, мне кажется, для разгульной жизни свободы полно. Конца и краю нет. Везде свободно все продается. Никто не хочет работать. Но все равно – жизнь скучнее стала. Люди как-то сомкнулися вокруг самих себя, в своих семьях. И это проявляется и в общих станичных делах. Вот, например, такой был случай. Когда выбирали главу местной администрации, Скорохода, я на собрании поднялась и говорю: «Вот вы стараетесь дороги поправлять – спасибо вам за это. Но вот на нашей улице как были ямы, так и осталися. У меня муж на такой яме 17 лет назад разбился, а яма та до сих пор цела…» Сказать, что в станице нет денег, – не скажешь. Даже вот у людей, – такие дома выросли, заборы поставлены кирпичные, клумбы роскошные перед дворами. Вроде богатеют люди сами по себе. Но не все, конечно. Тот, кто работает, тот не бедствует особо. Если я не работаю, то на что я буду делать?! Вот, если я ободрала этот забор, зачистила его, но нет у меня денег покрасить его. И я его не покрасила! На это нужно минимум полторы тысячи. И люди скажут: «Эх, Алка, – забор не покрасила!» Но я все равно его весной покрашу, а то перед людьми неудобно. Вот у меня дымарь был не штукатуренный и не побеленный. Я загнала туда Лешку, он отштукатурил этот дымарь, а уж побелила я его сама. А то ведь перед людьми как-то неловко. Так что нельзя сказать, что у станичников денег совсем нету. Каждый поддерживает свой дом, каждый старается – по своим финансам, конечно. Но вот сама станица заброшенная стала. Вот, кто должен в станицу деньги влаживать? Разве я, скажем, на ремонт клуба могу взнос сделать, с моим-то достатком? Я только что свожу концы с концами. Раньше колхоз что-то делал, а сейчас он распался. И в сельсовете постоянно денег нет. Станица стала серая, унылая. Людей не видно. Но тут дело еще в том, что многие купили машины и ездят, а не ходят. Многие пересели с велосипедов на мопеды. Очень много женщин ходят на водительские курсы. Сейчас у нас третий или четвертый поток, человек по двадцать женщин. Учатся сдавать на водительские права. А ведь обучение дорогое – тысяч двадцать пять стоит! Но все равно учатся. Чтобы пешком не ходить. (Смеется.)

Только что перед нами предстал органически свойственный рассказчице, буквально круговой обзор разнообразных обстоятельств повседневной станичной жизни. Люба видит все – от погруженной в раздумья школьной директрисы и озорника Пети до своего крохотного внука и президента России Медведева с премьером Путиным. Такого рода феноменологический размах указывает на фундаментальное качество дискурсов, в частности, крестьянской повседневности. Мир в них фактологически разнообразен, но не разнороден. Взятый в дискурсивной проекции, этот мир принципиально однороден, поскольку в нем нет второстепенного, окольного, пустякового. Нет в нем и абсолютно центрального, определяющего, приоритетного. Этот мир не нуждается в придирчивой, переворачивающей разборке и дискурсивно явлен как он есть, сплошняком – «как выпало». И вот что примечательно –