по себе стали жить. Я сейчас тесно с колхозом не общаюсь, но я не слышала такого, что, мол, это и это колхозными стараниями получено или сделано. А в основном Корецкий, Филоненко, Света – они держат магазины, мастерские. Вот они деньги на станицу и дают. Рынок построили, навесы понаделали, остановку организовали, маршрутка у нас сейчас ходит в Каневскую. Не так давно открыли похоронное бюро. Это очень удобно. А то ведь как получается: умер человек, а ни гроба, ни цветов, ни лент. Пойдешь к художнику-алкашу – напиши ленту покойнику! А он то криво написал, то забыл, то не успел, то буквы перепутал. А сейчас умирать удобно стало – контора под боком. И не надо в Каневскую тарахтеть! Это частная похоронка. Приемщицей там работает местная девочка, а все остальное ведут какие-то не наши. Наверное, каневчане… Вообще, я хочу сказать, что общей информации стало как-то значительно меньше. Скудно с этим нынче. Раньше все жили общей жизнью, все знали друг о друге. А сейчас даже про зарплату молчат! Спросишь иной раз, а тебе ответят: «Ой, а зачем оно тебе надо…» Сюда иной раз приезжают северяне, с востока тоже едут. Покупают здесь дома и живут. У нас в станице появилось двое негритят. Мама их была за африканцем замужем, потом они разошлись. И она месяц назад к нам приехала, привезла двух черненьких. В седьмом классе учатся. Такие приятные, приветливые, обходительные. Ну что ж, это ненадолго – здесь их быстренько обучат, как надо разговаривать по-нашему! (Смеется.)

Этот фрагмент может быть предъявлен как еще один пример так называемого дискурса поколенческой печали, который я пытался проанализировать в сравнительно недавней публикации[51]. В ней содержится целый ряд крестьянских высказываний, характеризующих состояние того удручающего безвременья, которое установилось после того, как по сельской России с ударным напором прокатилась и довольно быстро улеглась волна аграрного реформирования. Она оставила после себя не совсем привычный, заметно разграфленный пейзаж – островки вызывающего, жирного, демонстративно-пышного цветения и зоны угнетенной бытийной серости и социальной оцепенелости. На этом фоне светлым пятном стало появление в станице филиала похоронной конторы. Рассказывая об этом, Люба сардонически усмехнулась: «Умирать удобно стало…» Вероятно, суть наступившего безвременья – это когда люди биологически живы, даже по-своему активны, но истинного времени нет. Ведь подлинное «время есть только там, где есть новое»[52]. В рассказе Любы некая новизна вроде бы просматривается. Но какого рода эта «новизна»? Вслушиваясь в нарратив, можно почувствовать, что она, старательно перебирая феномены негативной станичной «новизны» («сократилась численность», «безработных очень много стало», «не нужно стало людей», «люди на сторону уезжают», «люди стали замкнутые», «раньше жили общей жизнью, все знали друг о друге, а сейчас даже про зарплату молчат»), тотчас дискурсивно полагает все это – в силу непросматриваемости иных, хоть немного обнадеживающих обстоятельств, – остановившимся, затвердевшим, чуть ли не пожизненным. Новые навесы, рынок, похоронная контора и маршрутка в райцентр здесь, что называется, не в счет, так как все это не новизна, а предчувствуемая, как правило, казенная программа. Дискурс окончательной закругленности жизни как-то странно напоминает о циклическом характере крестьянского бытия, о его привычных повторах. Подлинное же время обретается в появлении небывалого. Скачки разрывают круговые траектории. И в дискурсах крестьянских «отцов» мы могли расслышать потрясенность от коллективизационного перелома, который мигом внес небывалые жизненные порядки, так обрадовавшие крестьянскую бедноту («В колхоз наши не хотели, а потом оказалось-то хорошо! Потом оказалось так: в колхозе кормить стали, варить стали…»). Поэтому органически свойственный крестьянскому сознанию дискурс хозяйской инвентаризации ближайшего мира оборачивается в поколении «детей» дискурсом его равнодушного замораживания, его остановки и даже небрежения им. И в этом смысле Люба весьма наблюдательна: «…люди стали замкнутые, сидят по домам, свое хозяйство в основном нянчат. У народа сейчас одна мечта – выпить и забыться…»

– Ой! Внук у меня теперь есть. От старшего сына Жени. Ну это, вообще, – смысл жизни. Женя с молодой женой живут на Московской. И я к ним захожу, когда с работы или на работу хожу. Это по пути. Бывает, я на работе говорю: «Девчонки, прикройте меня, я к внуку сбегаю на полчасика!» Пришла, по хозяйству помогла, перекусила и опять до школы побежала. Они там живут на квартире. Газа нет, они дровами топят. Когда я к ним прихожу, то я что-то с собой обязательно приношу. Но никогда сразу им это не даю. Я принесла, я положила, я улыбнулась, я наигралась с внуком и только потом отдаю им то, что принесла. Женька мне: «Мам, а что ж ты сразу-то не даешь?..» Я ему: «Женька, не лезь!» Это что же получится? – он будет меня ждать только из-за того, что я ему что-то принесу?! Так что я сперва наиграюсь, а потом уж даю то, что принесла. Я сейчас многого, что в станице происходит, не знаю. Я целиком и полностью в домашнюю жизнь ушла. Раньше, когда я работала в санатории, там какая-то общественная жизнь происходила. И меня моя домашняя жизнь в то время как-то угнетала. Все дома, дома и дома. А теперь я получаю удовольствие от своих домашних дел. Я что-то важное-полезное сделала, посмотрела – эх! Я все-таки это сделала! Все блестит, все сверкает! Мне говорят: «Любка, вот ты поразогнала детей, ты еще будешь плакать. У тебя будет одиночество горькое…» А я им говорю: «Я не буду плакать!» Я говорю: «Вы жили с тремя детьми? Вы в одиночку поднимали их? Нет! И не говорите за это». Вчера в станице праздник был. Концерт организовали маленький, музыку заводили. Но все равно такой радости, как раньше, я не почувствовала. Какая-то казенщина во всем проглядывает, как будто все это для чужих людей делается. Правда, развлекалок стало больше – батуты детские привезли, машинки электрические, шары надували легким газом, шашлыки в двух местах жарили. Но все равно как-то казенно. А раньше мы все сами делали, сами придумывали номера, сами пели, сами готовили. Весело было, не забудешь. А сейчас все какое-то казенное, частное, искусственное. А раньше все собирались, стояли, хлопали, свистели! А сейчас посмотрят и идут мимо. Ну встали, оглянулись, пошли до хаты. У нас теперь одна «Единая Россия». И я тоже там. Вступила. Но партбилета нету! Не досталося. (Весело смеется.) У нас тут дюже агитацию вели – надо, девочки, в партию вступать. Это нам директриса в школе говорила. Она, вообще-то, тяжелый человек, и из-за нее многие учителя поуходили. А у меня